Василий Казаринов - Кавалер по найму Страница 28

— Вообще, насколько я понимаю, у них в агентстве это дело было поставлено довольно грамотно, — заметила Мила, отправляя свой окурок в пепельницу вслед за моим. — Тонечка мне кое-что рассказала — о своей прошлой карьере. На этот раз дело касалось одного влиятельного думского деятеля. Ну я навела кое-какие справки о нем, кое-что выяснила.

— И что же?

— Что он довольно трусоват… Раздобыла его телефон, позвонила, выложила все открытым текстом. Он спросил, чего я хочу. Я сказала: чтобы от меня отцепились менты и дали возможность спокойно работать. Он обещал немедленно снять эту проблему. А в тот же день ко мне заявилась красная крыша — подходил срок ежемесячных выплат. С наличностью у меня было туго — я внесла предоплату за новую квартиру… Ну и послала ментов прямым текстом. Видел бы ты этих козлов… Потоптались на пороге, ушли. А ночью нагрянули. Перевернули все вверх дном.

Я не стал упоминать о том, что видел. Вместо этого закурил новую сигарету.

— Ну вот. Утром перезвонила этому парню из Думы. Он, похоже, задергался. Потом взял себя в руки. Сказал: немедленно иди в отдел внутренней безопасности и все расскажи. Мы этих ментов прижмем. Я и пошла, дура… Дай сигарету.

— На. — Я вытряс из пачки сигарету, дал ей прикурить. — И что дальше?

— Ну что… Пришла, написала заявление. Говорил со мной какой-то капитан. Вроде неплохой мужик. Только заикался.

Я закашлялся — дым встал в горле комом.

— Капитан сказал — разберемся. У нас на этих ребят уже кое-что есть. Но теперь они совсем, судя по всему, оборзели.

— Разобрался?

— Не знаю… Вечером за мной пришли: собирайся, барышня, тебе светит статья о содержании притона. Это было год назад. А на днях меня вызвали из камеры — для свидания с каким-то деятелем из прокуратуры. Он сказал: выметайся, претензий к тебе у нас нет. И даже не извинился, сволочь такая.

Я встал, подошел к окну, выглянул во двор, раздумывая над тем, сказать ей или не сказать. Решил сказать.

Вернулся на кровать, лег на спину. Все слишком просто и складно, говорил себе я, глядя в потолок. И это тот случай, когда простота начинает противоречить здравому смыслу. Прокурорские ребята — что свора поджарых легавых. Они без команды не понесутся за кем-то в чисто поле. Нет, моя милая, вцепившись в тебя, они хватку не ослабят — ни при каких условиях, если, правда, не раздастся властный окрик хозяина.

— Тебе нужно нырнуть на глубину. Переждать там, пока не улягутся круги на воде.

— Ещё чего! — фыркнула она. — Сначала я их хорошенько поимею. Всех, от мала до, велика.

— Да? — с сомнением в голосе спросил я. — И как?

— В какой позе, хочешь знать? — усмехнулась она. — В самой эффектной. Они все у меня встанут раком. Завтра я встречаюсь с толковой девочкой из «Московского комсомольца». Поверь, я хорошо знаю, как устроен этот бизнес — вплоть до финансовых схем: кто кому платит и сколько… — Она пихнула меня локтем в бок: — Эй, ты спишь?

Нет. Меня все больше занимал тот плотно заштрихованный силуэт, что я набросал на салфетке.

— А те менты?.. Ну которые разгромили твое заведение… Что это были за ребята?

Она дернула плечом и несколькими уверенными и точными штрихами описала каждого.

Нет, знакомых персонажей в этой галерее не было.

Не особенно надеясь на успех, я описал внешность сурка, реакция ее меня поразила — настолько искренним было ее удивление:

— Ты знаком с Вадиком Ширяевым?

Я сел на кровати, дотянулся до бутылки, сделал глоток, стараясь, по обыкновению, унять неутихающую внутреннюю боль, а заодно спрятать от нее свои глаза: она знает этого сурка, возможно, знает, где его искать.

— С Вадиком? Шапочно… Пересекались в одном кабаке.

— Просто пересекались? — прищурилась она. — Но почему ты — раз все так просто — связываешь его с ментами? Хотя какая разница… Он в самом деле мент. В прошлом, конечно. Да, был такой, знаешь, мальчишечка, младший лейтенант, что ли… — Она откинула голову назад, прикрыла глаза, и на лице ее обозначилось больное воспоминание. — Шустрый такой паренек, пас когда-то валютных девочек в «Национале». Давно это было… — Эх, где мои шестнадцать лет… На Большом Каретном! А потом про нас написал какой-то парень, кажется из «Московского комсомольца». Скандал был, помнится, знатный. Это ведь была первая заметка про то, что, оказывается — ну кто бы мог подумать?! — в нашей стране существует проституция. Вадик после этого куда-то исчез. А лет пять назад выплыл. Догадываешься где?

— В полиции нравов?

— Ага. Эту сферу нашей экономики он знал неплохо. Набрался опыта с младых ногтей — там, в «Национале». Но, насколько я знаю, его довольно скоро турнули. То ли скандал в их службе какой-то вышел, то ли еще что. Говорили, что он смылся из органов. Неужели опять надел погоны? Служит? Или занят бизнесом?

Похоже, служит. Человек бизнеса вряд ли сам станет стрелять в затылок хозяину ночного клуба. Значит, у кого-то на службе.

— Ладно, — сказал я, укладываясь. — Давай спать. У нас обоих был трудный день.

Она послушно улеглась рядом, уткнулась мне теплым носом в плечо и спустя минут десять уже сладко сопела, а я до первого света так и не сумел задремать. Наконец усталость взяла свое, я провалился в тяжелый, без сновидений, обморок, очухался только около одиннадцати, по привычке пошарил справа от себя рукой — никого.

Наверное, она, как и Бэмби, улизнула из моего гнезда на рассвете, воспользовавшись тем, что ночная птица при первых лучах солнца впадает в состояние наподобие анабиоза.

Ночью, прежде чем уснуть, она пробормотала, что встречается с корреспонденткой в середине дня на Ваганьковском кладбище: и место уютное, и от редакции в двух шагах.

Помнится, я подумал, что место для такого рода встреч выбрано не самое удобное. Да и вообще — не нужно никаких встреч. Все, что нужно: нырнуть поглубже, задержать дыхание, лечь на дно, слившись окрасом с донным илом. Хотел было еще раз попытаться ее в этом убедить, но она уже крепко спала, плотно стиснув губы, сдвинув светлые брови к переносице и насупившись — словно решала во сне сложную арифметическую задачку.

Поглаживая ладонью прохладную простыню, я решил, что Мила улизнула из моего гнезда на рассвете, как и Бэмби. Удивительно, но я не учуял, что она по-прежнему в доме, и лежал, раздумывая над тем, чем себя занять в предстоящую ночь, и лишь слабый плеск воды, донесшийся из ванной, заставил меня подняться, прислушаться, принюхаться…

Я потянул на себя дверь — не заперто.

— Ага, тоскуешь по родной стихии, — сказал я, присев на край ванны и любуясь тем, как из-под слоя зыбко колышущейся воды — она слегка шевелила хвостом и передними плавниками — проступает ее красивое, сильное тело.

Я грешным делом пожалел, что местом наших ночных игр оказалась постель: погруженная в родную стихию, она была чудо как хороша, ее тело дышало энергией и свежестью, всякое движение — шевеление плеча, мерное колыхание грудей, едва уловимое напряжение мышц живота, скольжение руки — было поистине совершенным.

Я пошел на кухню варить кофе.

Когда мы выпорхнули из гнезда во двор, она потопталась на месте, потом подняла голову, бросила взгляд на окна третьего этажа. Какое-то время она смотрела туда, потом перевела взгляд на меня. Я подумал, что женщина, преисполненная чувством мести, скорее, беззащитна, нежели опасна, — недаром в живой природе мотив мести и связанные с ним проявления отсутствуют.

Спустя полчаса я притормозил недалеко от трамвайной остановки позади кладбища — припарковаться у главного входа не удалось. До ворот добрались пешком.

— Спасибо тебе, — сказала она, бросив рассеянный взгляд на наручные часы. — Рановато приехали, еще полчаса до встречи. Мы условились в двенадцать вот здесь, у ворот. Ничего, я прогуляюсь немного по аллеям. Пока!..

— Пока, — кивнул я, глядя ей в спину, вдохнул полной грудью теплый воздух, по привычке сортируя палитру его запахов: утомленная солнцем зелень, земля, живые цветы, равно как и цветы неживые, бумажные, переплетающие овалы дешевых венков, свечной воск и еще нечто, наверно, бесплотное, но тем не менее издающее слабый аромат, присущий любому кладбищу.

Мила скрылась в глубине тенистой аллеи. Я повертел головой, прислушиваясь. Тихо, совсем тихо. Даже вороны, как правило, с острыми криками вьющие черные круги вблизи церковной маковки, помалкивали, укрывшись от зноя за пологом густой листвы. Я их понимаю… На уровне венчающего маковку креста воздух был жарок и густ, как сметана, однако это нисколько не мешало мне парить в нем, следя за Милой. Она прогуливалась по аллее, порой задерживаясь у той или иной ограды, чтобы получше рассмотреть памятник. То возникала в разрывах листвы, то исчезала из виду, да мне и не было нужды видеть ее: достаточно, что я ее хорошо чувствовал, слышал. Вот тяжкий ее вздох — должно быть, опечалилась, увидев надпись на каком-то надгробном камне, где были обозначены даты чьей-то слишком короткой жизни. Вот шуршание целлофана, липнущего к сигаретной пачке, и вслед за ним — шершавый визг зажигалки. Вот новый вздох.