Михаил Литов - Московский гость Страница 28

А тот, уж на что стал грузен, так и порхал в умелых руках мастеров. В их задание входило сшить ему одежды, посильно скрадывающие его невероятные габариты, по мере возможности устранить скверный запах и загримировать его под сознательного и просвещенного оптимиста, уничтожив следы больницы и страданий. Но страдал Леонид Егорович и от того, что с ним делали эти молодые люди. Он вскрикивал: перестаньте меня мучить! - и за детской капризностью в его голосе вставала искренность боли и недоумения. Аристарх Гаврилович улыбался еще шире, как бы уже за гранью, когда Коршунов в очередной раз испускал стон, и величественным жестом повелевал мастерам продолжать работу. Членов, как-то спав с лица и допятившись на тропке регресса уже до какого-то придурковатого сельского отрока, натужно морщил лоб, кусал губы и ничего так не хотел, как залпом выдуть бутылку водки.

-----------

Мягкотелов бурно переживал свой ораторский успех, упивался мудростью, породившей оглушившее и ошеломившее левых словечко. Но мажор длился недолго. Его-то партия не так тяжеловесна, как коршуновская, и никому из соратников даже в голову не пришло, что Антона Петровича надо бы, невзирая на его паразитическое состояние, бросить на культурный фронт. В сравнении с теми угрюмыми и исполнительными сектантами, что явились за Коршуновым, соратники Антона Петровича выглядят какими-то легкомысленными и рассеянными бездельниками, праздношатающимися и, конечно, чуточку от этого проигрывают. Они, если начистоту, сквозь пальцы смотрят на всякие проблемы, из которых другие создают громаду еще больших проблем; впрочем, поступают они так потому, что окрылены свободой и дух их парит высоко над грешной землей; они говорят первое, что им приходит в голову, не суют нос в чужие дела и не обременяют себя чрезмерными думами насчет народного благосостояния и тому подобных вещей именно потому, что свободны. Они были внутренне свободны под властью левых, а ныне воспарили к облакам и эмпиреям и отвлекаются от своего гордого полета лишь для того, чтобы указать пальцем на пресмыкающихся внизу ретроградов, все еще мечтающих стеснить их свободу, связать их по рукам и ногам.

Но эта вечная свобода, всегда немного раздражавшая Антона Петровича в его друзьях, поскольку вела к разброду, несогласованности и безделию, теперь обернулась тем, что Леонида Егоровича взяли на праздник, а его, Мягкотелова, нет, не взяли. Мир жесток. Многие из вчерашних певцов свободы и мучеников этого пения, которое им приходилось продолжать в узилище, сегодня, воспылав к страстью к наживе, не только оскорбляли чувства былых товарищей, оставшихся верными идеализму, но и, что греха таить, без какого-либо сожаления угнетали нищих, вдов и сирот. О, как жесток этот мир и до чего же непрямы пути его! Антон Петрович остался один в боксе и сполна прочувствовал горечь одиночества. Вот и получается, что у левых есть организованная партия, а организацию либералов партией никак не назовешь, разве что теплой компанией, замышляющей грандиозную пирушку. Это различие не осознается трагически, пока дела складываются неплохо, напротив, куда лучше проводить время с друзьями, чем среди вымученных и манерных партийных функционеров. Но когда плохо, когда сгущаются тучи, когда тебя превратили чуть ли не в свинью, когда твоего врага взяли на настоящий праздник, а тебе посулили пресловутый "праздничек" после поправки, эта ни к чему не обязывающая легкость в отношениях между людьми, превыше всего ставящими свою свободу, уже не кажется предпочтительнее тягостной, но укрепляющей дух человека партийной дисциплины.

Антон Петрович болезненно, подавляя слезу, заморгал в своем непобедимом отчаянии. Голова, всегдашний предмет его гордости, средоточие ума и вольномыслия, теперь ничто в сравнении со сказочно раздувшимся брюхом. Вроде бы недоразумение, досадная и несуразная помеха на жизненном пути, а как, какой силой унять это недоразумение, устранить эту помеху?! По ночам в боксе оставляли немного света, и Антон Петрович, глядя на тусклый огонек ночника, думал о своем жизненном пути как о пройденном. Все светлое, разумное, обнадеживающее осталось позади, а теперь он навсегда попал в безымянное, как бы сказочное царство насилия, странной, циничной жестокости, не убивающей, но до умственного и духовного убийства унижающей человека, превращающей его в ничто, в карикатуру на самого себя.

Скосив глаза в сторону от ночника, Мягкотелов увидел сидящего на стуле молодого человека. Либерал не встрепенулся и не вздрогнул, он как будто давно уже приготовился внутренне к этому визиту. Молодой человек, насколько Антону Петровичу удавалось его рассмотреть, был из тех, что своим сглаженным и аккуратным, чиновничьим видом усердно подчеркивают непричастность к миру всяких подозрительных, взлохмаченных и легкомысленных юнцов и намерение сразу, изначально включиться в размеренную и деятельную взрослую жизнь.

- Кто вы? - неожиданно вернувшимся в норму голосом спросил Антон Петрович.

- Петя Чур, из мэрии, - скромно и веско представился молодой человек и приятно улыбнулся. - Занимаюсь вопросами... как бы это выразить?.. да, пожалуй, вопросами идеологии. Пропагандирую кое-что, как и вы, но, может быть, не столь энергично... А Леонид Егорович, я вижу, покинул вас? Не беда, обойдемся и без него.

- А как вы сюда попали? Дверь-то заперта, и окна зарешечены. Не через стенку же вы...

- А хоть бы и через стенку, - беззаботно подхватил Петя Чур. - Так, возник, образовался... Мне это не составило большого труда. Но плодом вашего воображения, разумеется, не являюсь. Лучше скажите мне, Антон Петрович, как вы? Как вам на чужбине?

- На чужбине?

- А разве нет? Разве вы не забрели в чужие владения? - Чиновник мэрии положил ногу на ногу и, забарабанив тонкими, длинными пальцами по колену, устремил на больного насмешливый взгляд. - Антон Петрович, дорогой, неужели вы до сих пор ничего не поняли? И даже сейчас не способны правильно оценить случившееся с вами?

Доверительный тон Пети Чура успокоительно подействовал на Мягкотелова, он вдруг понял, что уже давно никто не говорил с ним по-человечески и что обида на тех, кто не взял тебя на праздник, ничто, когда рядом такой друг.

- А как я могу оценивать случившееся со мной? - взволнованно воскликнул он. - Где и какие взять критерии оценки, если я не понимаю, что, собственно, случилось? Я даже стараюсь не думать об этом, просто жить... что мне остается? Что то было тогда, у вдовы? Сон? Или явь? Если вы разъясните мне эту загадку, я буду благодарен вам до конца своих дней!

- А это? - Молодой человек встал со стула, приблизился к койке, поправляя на себе великолепно сшитый летний пиджак из какой-то темной, переливающейся, шелковистой материи, и пошлепал ладонью по затвердевшей округлости живота Антона Петровича. - Это, по-вашему, сон? Молчите! - Петя Чур предостерегающе поднял руку, возвышаясь над либералом, красивый, стройный и гибкий, как античный бог, нарядный и элегантный, как преуспевающий бизнесмен. - Я все равно читаю ваши мысли, так что лишних слов не надо. Но решение за вас принять я не могу. Допустим, я могу его предвидеть, но никоим образом не навязать вам. Между прочим, вот что меня удивляет, вы, человек умный и тонкий, не сознаете отличия себя нынешнего от того рупора и - да будет мне позволено так выразиться! -трубадура демократических идей, каким были еще недавно. Мои занятия идеологией как раз и сводятся к тому, чтобы учить людей ясности духа. Не надо путаться, мил человек, всегда отдавайте себе отчет, когда вы в своей тарелке, а когда влезли в чужую шкуру.

Антон Петрович, в чью душу слова молодого человека проливались бальзамом, всей целительности которого он еще не мог провидеть, смущенно и застенчиво пробормотал:

- Неужели только из-за того, что у меня такой...

- Да, такой живот, - живо перехватил представитель мэрии. - Именно поэтому! Именно! - вынес строгий приговор Петя Чур и принялся решительными шагами мерить помещение. - Посудите сами, кому вы с этаким брюхом нужны? Вашим единомышленникам? Беловодскому обывателю? А может быть, вашим идейным врагам?

- Но кому же? - тоскливо простонал Мягкотелов.

- Никому! Вы больше не нужны даже самому себе. Вы привыкли шагать по жизни с гордо поднятой головой и изрекать прописные истины, а теперь обречены до скончания века валяться на больничной койке и представлять интерес разве что для доктора Корешка. Доктор сделает себе имя, описывая ваш поразительный случай, а что светит вам?

- Выходит, я наказан?

Коротко поколебавшись, ночной визитер кивнул ладной головой.

- Ну да, дело можно представить и таким образом, - сказал он.

- Но кем и за что?

- Да хотя бы за ваши безответственные и клеветнические высказывания в адрес мэрии.

- Я наказан за свои воззрения? - вскричал Антон Петрович. - Но ведь это произвол, насилие, это... это инквизиция!

- Какие воззрения? Что это за воззрения такие - порочить доброе имя мэрии?! Перестаньте! Вы же видите, я готов вести с вами игру. Но при одном условии: если вы не будете так серьезны и напряжены, не будете впадать в истерику и визжать, как поросенок. Полегче, Антон Петрович, полегче, оставайтесь неунывающим либералом. Конечно, для Кики Моровой то, что она сделала с вами, только шутка, в которую она не вкладывала никакого идеологического подтекста. Но в моей власти представить это дело совсем в ином свете. И так нам легче будет играть. Да, вы наказаны, наказаны за свои непозволительные, дерзкие и, разумеется, глупые высказывания. Вы переступили черту, думая, что вам и на этот раз все сойдет с рук, - ан нет! вот у вас уже непостижимая гипертрофия некоторых органов и вы больше никому не нужны. А за границами, установленными для подвластного населения, я слежу неусыпно и не оставляю безнаказанными их нарушителей.