Хью Уолпол - Над тёмной площадью Страница 28

Спасительным местом для меня могла быть только подземка. Там, в недрах земли, я бы скрылся от преследовавшей меня тени. Укатил бы в какой-нибудь безопасный, тихий пригород с успокаивающим названием Болхэм или Илинг. Там я нашел бы себе пристанище. Кто-нибудь меня бы пожалел. Я работал бы на износ ради хорошего человека, кто бы им ни оказался. Мне было не так много нужно — немного доброты, дружелюбия, тепла и еще — забыть окончательно и навсегда тот момент, когда Пенджли, приподнятый над полом, дрыгал ногами, да и другой момент — когда молодой человек, посветив в лицо Пенджли огоньком зажигалки, увидел пожелтевшее лицо трупа с вывалившимся языком.

Я бросился бежать через площадь, ощущая, как миллионы изумленных глаз смотрели мне в спину. Добравшись до входа в подземку, я остановился, с трудом переводя дыхание, словно пробежал сотню миль.

Сколько буду жить, всегда буду с добрым чувством вспоминать приветливую сень подземки, потому что, оказавшись у ее входа, я впервые почувствовал себя в безопасности. Мои преследователи, казалось, на какое-то время прекратили погоню. Я стоял прижавшись к стене, а толпы продолжали подниматься и спускаться по лестнице за моей спиной. Тут я немного пришел в себя. И сразу же меня стали мучить угрызения совести.

«Что ты делаешь? Убегаешь, да? Ты оставил там женщину, которую, как ты уверяешь, любишь больше жизни, и причем оставил в чрезвычайно опасной ситуации. Ты должен туда вернуться!»

Нет, не вернусь. Ни за что не вернусь.

— Что вы сказали? — спросил кто-то рядом со мной.

Я увидел довольно упитанного мужчину со свежим лицом, который топтался на месте, нетерпеливо поглядывая на вход в подземку.

— Я ничего не говорил, — отозвался я.

— Значит, мне просто послышалось. Можно замерзнуть, пока ждешь, вам не кажется? А уже почти без четверти девять. Как только им не стыдно — вот что я скажу.

— Да-да, — ответил я, обрадовавшись его обществу.

— Малохольные существа эти женщины, — продолжал он, — понятия не имеют, что такое пунктуальность. Я ей сказал, что жду только пятнадцать минут, и ни минуты больше…

— Может, ее что-то задержало, — сказал я.

— О, она найдет оправдание, это уж обязательно, — продолжал он. — Диву даешься, как она умеет придумывать всякие причины: сломался проклятый омнибус, было только одно местечко наверху… Ну все, если она не придет через десять минут…

Я ничего не мог с собой поделать. Холод был страшный. Меня била дрожь, с ног до самой шеи, а голова моя существовала как будто отдельно и тряслась, как у китайского мандарина. Человек с любопытством взглянул на меня. У него было приятное, дружелюбно-простодушное лицо, и, если ему когда-нибудь доведется читать эти строки, возможно, он, порывшись в памяти, вспомнит некоего субъекта без пальто и шляпы, с которым он перекинулся несколькими словами у входа в подземку на Пиккадилли; и пусть тогда он узнает, что я ему и по сей день благодарен за те пять минут.

— Скажите, а вам не очень холодно вот так — без шляпы и без пальто?

— Просто выскочил на минутку. Кое-кого встретить. — У меня зуб на зуб не попадал. — Обещал ждать здесь. Не приехал. Надо возвращаться.

Поразительная вещь! Я вдруг обнаружил, что никакие силы не могут меня заставить спуститься вниз, в подземку. Я не мог, ни за что на свете не мог сойти вниз по ступенькам, и по весьма серьезной причине: там, внизу, прямо перед газетным киоском, меня ждал Пенджли! Хозяином киоска в течение многих, многих лет был крупный мужчина в котелке, обычно сдвинутом на затылок. Когда вы протягивали ему деньги, чтобы купить газету, он имел привычку вручать вам ее с таким недоверчивым видом, словно вы какой-нибудь жулик или шарлатан. Он не хотел обидеть, это было постоянное выражение его лица, и все же всякий раз, когда я просил его подать мне «Ньюс» или «Стандард», у меня было чувство, будто в моем кармане в тот момент были серебряные ложки, украденные у друга, и он, киоскер, это отлично знал! Даже не поворачивая головы, я знал все, что находилось за моей спиной. Налево была лестница, которая вела в гардероб, направо была билетная касса, и перед ней уже выстроилась небольшая очередь; дальше шли ступеньки, а еще дальше — киоск, и в нем — горы журналов в ярких обложках и кипы газет. И над всем этим возвышался, подобно сказочному великану, выглядывающему из-за стен своего замка, этот толстощекий шутник в неизменном своем котелке. А по правую руку от него, прямо рядом с журналами, был Пенджли. Ну конечно, Пенджли, и никто иной. Это он, Пенджли, сверкает своими серенькими, остренькими, змеиными глазенками из-под измятой шляпы; он самый, в старом резиновом плаще, болтающемся на нем как на вешалке. Вот он стоит и ждет, когда я спущусь туда к нему, стоит и даже не шевельнется…

— «Ивнинг ньюс», пожалуйста, — говорит маленькая толстенькая женщина, протягивая пенни, и шутник, презрительно глянув на нее, вручает ей газету. Лязгают двери лифта. Ледяной ветер дует во все ноздри, поднимая снежные вихри, разгуливает по проходам и переходам, но Пенджли неподвижен. Он ждет меня.

— Ладно, — сказал человек, ожидавший даму. — Даю ей еще три минуты — и хватит с меня, желаю всем спокойной ночи!

Я был поглощен борьбой, происходившей внутри меня. Должен же я наконец решиться и преодолеть эти несколько ступенек вниз!

«Его здесь нет! Ты знаешь, что его здесь нет. Он был убит в квартире Осмунда. Наверное, Буллер уже бросил его труп, с которым тебе пришлось помучиться, в реку. Никого у киоска нет! Сам знаешь, что там никого нет!»

Как нет, когда есть, что я, не вижу, что ли, а слева от него, такие послушные и равнодушные ко всему, то распахиваются, то захлопываются двери лифта.

— На вашем месте, — проговорил мой незнакомый друг, — я не стал бы больше ждать на таком холоде без пальто и шляпы, ни за что не стал бы. Вы подхватите простуду и, чего доброго, умрете. Я тоже пойду, пожалуй… Ах!

Я почувствовал, как горячая волна радости разлилась по его телу. Он шагнул навстречу той, кого ждал. Из подземки вышла хорошенькая девушка в желтовато-коричневой шляпке. Они поздоровались. Их руки соединились. Я слышал, как она говорила ему:

— Я ужасно извиняюсь, Альфред, в самом деле я виновата. Запаздывали омнибусы, и все они были переполнены, даже наверху ни местечка. Ты не можешь себе представить, как я переволновалась, ведь я понимала, что тебя это раздражает…

Она взяла его под руку, и они стали удаляться от подземки.

Невозможно передать, каким покинутым и несчастным я себя почувствовал, как будто мне был голос, грянувший с неба и повергший меня наземь: «Ты обречен быть изгоем, вечным скитальцем, жалким, гонимым, одиноким…»

Я вжался в стену, чтобы меня не было видно. Любящая парочка уходила, направляясь в свой теплый, уютный, счастливый уголок, а для меня в этом мире не было ни теплого уголка, ни дома, ни любви.

Впереди маячила площадь, и на ее фоне перед моими глазами стали проплывать то высоко, то пониже, в центре, то вокруг милые сердцу картинки: мужья и жены, сидящие у каминов; шуршание ссыпающегося с тележки угля под фонарем угольщика; молодые пары, танцующие щека к щеке под оркестр; красочные, душистые, исполненные душевного тепла подарки дорогому существу; дверь, отворяющаяся на звук любимого голоса; ласковые слова и тихие, сокровенные разговоры; за закрывшейся дверью звон колокольчика, лай собаки, кошка, игрушки, разноцветные бантики и жестяные дудочки — и своевременное осознание подлинности и чистоты отношений, драгоценной дружбы, общей сопричастности таинству рождения и смерти, — осознание, опирающееся на добровольное взаимное согласие; труд, желанный труд ради благополучия дорогого человека… И над всем этим ангельский хор голосов, музыка, перекрывающая шум уличного движения и мерную поступь проходящих мимо людей… Но все это не для меня, такого мне никогда уже не будет дано, отныне я отверженный, я — один.

Повесив голову, я пошел прочь.

Я очнулся у входа в чайную, куда заходил за Хенчем. Там, как на часах, в дверях стоял старый знакомый, Дед Мороз, высоко держа свой плакат, совсем как много-много лет назад, когда нас еще не посетил Пенджли.

Я остановился.

— Холодновато, — сказал я.

Он кивнул.

— Ага, — согласился он, — морозец крепчает. А где ваше пальто? И на голове ничего?

— Я тут поблизости играю в домино. Выскочил в аптеку на секунду.

Он был милейший старикан с голубыми глазами, добрыми, как у спаниеля.

— Вам, должно быть, тепло, — сказал я, — целый день вас греет борода.

— Она иногда колется, — ответил он, — но я не жалуюсь. Надо же как-то зарабатывать на жизнь в наше время. Большая удача для меня такая работенка. Я так думаю.

— В какие часы вы работаете? — спросил я его.

Нос у него был пунцовый, как вишня.

— С четырех до десяти. Еще один работает с десяти до четырех. Так он бороду эту ненавидит. Ненавидит, и все тут. Я ему толкую: неужто трудно побыть в бороде часок-другой? А он, — мол, она портит внешний вид. А там и так смотреть не на что. Но зато он моложе меня. Вот и кочевряжится. Видите ли, это унижает его достоинство.