Шарль Эксбрайя - Ночь Святого Распятия Страница 28

— Пока вы не уйдете, я не лягу.

— В таком случае нам придется ждать вместе.

Мне было больно смотреть на ее несчастное, испуганное и усталое личико, но я не мог позволить себе расслабиться. Мария заплела волосы, умылась и, вернувшись в комнату, села напротив. Мы больше не сказали друг другу ни слова. Да и что говорить? В наших отношениях что-то уже безнадежно сломалось. Около пяти часов наконец вернулся Хуан. Парень с нескрываемым удивлением уставился на меня.

— Дон Хосе?

Я встал и, грубо ухватив его за лацканы пиджака, рванул к себе.

— А ну, покажи мне свой нож! Где он?

Парень ошалело посмотрел на меня, потом на сестру. Я не видел выражения лица Марии, только слышал ее прерывистое дыхание.

— Но… что все это значит?

— Только то, что я тебе уже сказал! Покажи нож!

— Я не знаю, куда он делся, сам никак не могу найти…

Я с размаху влепил ему пощечину, и парень шлепнулся в противоположном конце комнаты. Мария тихонько вскрикнула и бросилась к брату, но тот уже вскочил на ноги и собирался дать мне сдачи. Я встретил его коротким ударом в челюсть, и Хуан вытянулся на полу без сознания. Сестра, рыдая, опустилась на колени рядом с ним. Не поднимая головы, она глухо проговорила:

— Вы, что, с ума сошли, дон Хосе?

— Держитесь подальше от всей этой грязи, Мария!

— Мое место там, где брат.

Хуан медленно приходил в себя. Тихонько застонав, он отстранил сестру, сел и поглядел на меня.

— За что?

— Где твой нож?

— Я вам уже ответил: не знаю.

— Хочешь, я скажу тебе, где он?

— Так вы его нашли?

— Да. В теле бедняги Эстебана, с которым я должен был сегодня встретиться, и вошел достаточно глубоко, чтобы несчастный умер на месте.

— Это неправда!

Парень в полной растерянности уцепился за меня.

— Это неправда! Неправда! Признайтесь, что вы обманули меня!

Паршивец сумел придать голосу такие интонации, что невольно тронул меня. А Мария, снова тяжело опустившись на стул, беззвучно плакала.

— Я сказал тебе правду, Хуан, и комиссар Фернандес сейчас уже ищет владельца ножа…

Теперь Хуан казался просто насмерть перепуганным мальчишкой. Он прижался к сестре.

— Мария… мне страшно…

Девушка посмотрела на меня.

— Почему вы не выдали Хуана полиции?

— Потому что я ищу куда более крупных хищников, а ваш брат волей-неволей должен вывести меня на их след.

Хуан взглянул на сестру.

— Ты ведь не веришь, что я убийца, правда, Мария?

— Нет, Хуан, не верю.

Эта парочка начинала всерьез действовать мне на нервы! Причем не знаю, что раздражало больше — циничное лицемерие Хуана или слепое доверие Марии к брату. Поэтому, прежде чем уйти, я постарался подпустить еще капельку яду.

— Имей в виду, Хуан, Алонсо и Чарли тебе будет не так просто убедить в своей невиновности, как сестру!

Мария подошла ко мне.

— Это все, что вы хотели сказать нам, сеньор?

— Пока — да.

— В таком случае я прошу вас уйти.

Я пожал плечами и, взяв шляпу, направился к двери. Девушка уже успела ее распахнуть.

— Мария…

— Забудьте этот дом навсегда, сеньор. Здесь нет места тем, кто считает моего брата преступником…

Я, как сомнамбула, брел по все еще пустынной Сьерпес. Бедная Мария! Она так до конца и останется наивной дурочкой! И бедный Хосе Моралес! Он так надеялся наконец обрести счастье… Старина Клиф говорил правду: женщина — заклятый враг агента ФБР. Однако, невзирая на всю мою горечь и боль, что-то шевелилось в подсознании, и это что-то весьма походило на сигнал тревоги. Нет, головорезов Лажолета я не боялся — наоборот, ноша казалась мне настолько тяжелой, что я, пожалуй, принял бы их с распростертыми объятиями. Скорее, внутренний голос нашептывал, что я упустил из виду какую-то важную подробность. Но какую?

Святой понедельник

Я думал, что не смогу уснуть, но так измотался за ночь, что в Севилье еще и не рассвело как следует, а меня сморил сон. Я даже не успел толком подумать, каким образом обрести столь необходимый мне покой. Природа всегда берет свое. Проснулся я, когда солнце уже садилось. Значит, я проспал двенадцать часов кряду. Снов я не видел, а просто впал в настолько глубокое забытье, что, пробудившись, чувствовал почти усталость. За полсуток полной неподвижности тело скорее онемело, чем отдохнуло, и, даже открыв глаза, я с трудом возвращался к реальности. В первые несколько секунд я просто не мог сообразить, где я, словно медленно возвращался из другого мира. Однако на пороге меня уже поджидала горечь утраты и разочарований. Теперь ей суждено было стать моей вечной спутницей. В складках шторы моя фантазия вдруг нарисовала женский профиль, и сонное оцепенение окончательно исчезло. Мария… Чудесная история любви закончилась. Я не повезу с собой Марию дель Дульсс Номбре в Вашингтон. Я не познакомлю ее с Рут. Она не узнает моего крестника «сеньора» Хосе… И все — из-за маленького негодяя Хуана! Что бы там ни думали Алонсо и Арбетнот, я не сомневался в полной непричастности Марии к преступлениям, усыпавшим терниями мое испанское путешествие, и если внешне все говорило против нее, то лишь из-за дурацкого доверия к брату. В моей душе американское воспитание старалось побороть врожденный андалусский фатализм, и я не желал сдаваться, признав полное поражение. Я уселся в постели, подтянув колени к подбородку, и стал обдумывать все возможные толкования и предположения, лишь бы убедить себя, что Мария не выставила меня за дверь и не вычеркнула из своей жизни навсегда. Тщетно.

Испытывая глубочайшее отвращение и к себе самому, и ко всему на свете, я пошел принимать ванну. И какого черта только меня понесло взглянуть на дом, где прошло мое детство, в Ла Пальма? Я потерял там не только трезвость рассудка, без которой мне никогда не разгадать всех хитростей Лажолета, но и душевный покой, основное преимущество, которому всегда так завидовали мои коллеги! Бесполезно обманывать себя: да, я любил Марию, любил, как ни одну женщину до того, даже Рут… Уж Марию-то я бы никогда не отдал другому без борьбы! Так неужели я позволю ей принести себя, нас обоих в жертву бессовестному братцу? Я как наяву видел потупленные глаза Марии и слышал, как она упрямо повторяет, будто Хуан ни в чем не виноват, и при этом не может привести ни единого доказательства, кроме того, что это ее брат.

Я энергично намыливался, когда до меня вдруг дошло то, что смутно мелькнуло в подсознании вчера, точнее, уже сегодня на рассвете: когда я читал записку Эстебана, парня не было в комнате! Хуан разговаривал с соседом, заглянувшим попросить аспирина для больной жены. А когда парень вернулся, речь шла о месте встречи, но о часе никто не упомянул… Так откуда же он мог об этом узнать, если Алонсо и Чарли ушли вместе со мной? Правда колола глаза, но я, безумный, все еще малодушно пытался от нее увернуться. Увы! Как ни крути, вывод напрашивался сам собой: лишь Мария могла предупредить брата. Проклятая!.. Неужто она до такой степени околдовала меня, изображая саму чистоту и святость! Не мудрено, что Чарли и Алонсо гораздо раньше меня все поняли, — их-то не ослепила любовь! Надо полагать, сейчас они устроили Марии дель Дульсе Номбре небольшой grilling[75]… Тем лучше! Меня буквально трясло от ярости, и все же я не мог унять слез, обжигавших веки. Теперь я понимал Алонсо и его упорное желание удалить меня из Севильи. Друг не хотел, чтобы мне пришлось принимать участие в конце облавы. Вместо того, чтобы помогать им с Чарли, я только мешал. Влюбленный идиот! Каким же ничтожным детективом я себя показал! Клиф Андерсон совсем потеряет ко мне уважение, если когда-нибудь услышит об этом. А Лажолет? Представляю, как он потешался, узнав, что я таскаюсь в дом на Ла Пальма, к его подручным! Сейчас я больше не чувствовал ничего, кроме холодного бешенства. Нет, никто не посмеет сказать, будто ему удалось провести за нос Хосе Моралеса! Я должен высказать Марии все, что о ней думаю, и с удовольствием погляжу, как комиссар Фернандес наденет на нее наручники!

Бреясь, я благословлял изобретателя электробритвы, поскольку рука у меня так дрожала, что обычным лезвием я бы изукрасил себе физиономию почище какого-нибудь студента старого Гейдельберга. Наконец я положил бритву и, вцепившись в край раковины, долго смотрел на несчастного кретина, угодившего в примитивную ловушку, как какой-нибудь молокосос, а потом принялся честить себя на все корки:

— Ну что, Пепе? Или ты забыл все, что тебе пришлось пережить? О нищете в Севилье? О нищете в Париже? А как ты подыхал с голоду в Нью-Йорке? И о родителях своих, может, тоже запамятовал? Работая как черт, отказывая себе во всем, ты добился положения, о котором даже не смел мечтать, и еще недоволен? Ах, сеньору Моралесу, помимо всего прочего, захотелось большой любви? Так тебе было мало истории с Рут? Стоило дожить до твоих лет, благополучно ускользнув от всех ударов, неизбежных при твоей работе, чтобы потом хныкать только из-за того, что какая-то маленькая лгунья ломала комедию? Живо кончай со всей этой историей, Пепе! Сверни шею Лажолету, отправь всю эту прогнившую свору за решетку и возвращайся в Вашингтон, к друзьям! Испания теперь не для тебя, ясно? Никогда не стоит даже пытаться вернуться в прошлое. Договорились?