Андерс Рослунд - Изверг Страница 29

Он потянул товарища за руку, ему хотелось уйти, уйти с чердака и от папы мертвой Мари.

— Мальчики, постойте.

Давид плакал, когда обернулся:

— Извини. Я забыл.

Фредрик выбрался из чердачного отсека. Понимают ли пятилетние дети, что такое смерть? Понимают ли, что умершего больше нет, что он больше не дышит, не видит, не слышит, что умерший никогда больше не придет играть на детскую площадку. Вряд ли. Он и сам-то не понимает.

— Давид, иди сюда. И ты, ты тоже, как тебя зовут?

— Лукас.

— Ты тоже, Лукас.

Фредрик сел на пол, на красно-коричневый кирпич, грязный, угловатый. Указал на пол рядом с собой: мол, садитесь.

— Я кое-что расскажу.

Они сели. По обеим сторонам от него. Он обнял их за плечи.

— Давид.

— Да?

— Ты помнишь, как мы недавно играли?

Давид улыбнулся.

— Ты был Страшным Серым Волком. А мы Поросятами. Мы победили. Мы всегда побеждаем.

— Вы победили. Как обычно. Но вам было весело?

— Да. Еще как весело. С Мари здорово играть.

Она стояла там. Улыбалась. Попросила сыграть еще разок. Он вздохнул, как всегда, она рассмеялась, и они опять начали игру.

— Было. С ней было здорово играть. И она много смеялась. Ты же знаешь, Давид.

— Да. Знаю.

— Так вот. Тогда ты должен знать, что тебе незачем бояться произносить имя Мари. Ни при мне, ни в других случаях.

Давид долго смотрел в кирпичный пол. Старался понять. Повернулся к Лукасу, потом к Фредрику.

— С Мари весело играть. Я ее знаю. И знаю, что она умерла.

— Умерла.

— Ты не обижаешься, что я называю ее имя?

— Не обижаюсь.

Они еще посидели на полу, с полчаса. Фредрик рассказывал о похоронах, о том, как священник посыпал гроб землей, о том, как его опустили в землю. Давид и Лукас. Тысяча вопросов: почему у человека кровь в животе? Почему ребенок может умереть раньше взрослого? И как странно, что сначала с кем-то можно говорить, а потом уже нельзя.

Он обнимал их обоих, а когда они ушли, осознал, что впервые облек ее смерть в слова. Они его вынудили. Он объяснял, а они снова приставали с вопросами, и он снова объяснял. Даже говорил о скорби, о том, что еще не плакал, а они с жаром допытывались почему, и он сказал все, как оно есть, что не знает, что это невозможно понять, но что иногда внутри накапливается масса горечи, а выплеснуть ее некуда.

Они закрыли за собой дверь чердака, и Фредрик опять остался один. Некоторое время царила полная тишина. Он прыгнул в отсек, между креслами, в дальний угол, к джутовым мешкам. Поднял их, перевернул. Большая куча — книги, кастрюли, старая одежда. Оно лежало во втором мешке. Большое, застряло в мешковине, пришлось дернуть посильнее.

Хорошее ружье. Так говорил Биргер. Он много охотился в последние годы, на лосей, косуль, зайцев. Гордился своим ружьем, содержал его в порядке. Фредрик рисовал себе такую картину: Биргер вечером за кухонным столом, разбирает ружье, усердно чистит деталь за деталью, снова собирает, а после долго сидит и целится во все и вся.

Фредрик поднял ружье с полу. Положил в пустой мешок, сунул под мышку и ушел.

•

Сив Мальмквист распевала так, что стены дрожали.

«Ты мною лишь играл», оригинал: Foolin'around, 1961 г.

Ее голос будто отскакивал от стен, сталкивался сам с собой и становился дуэтом, еще громче, еще назойливее.

Ах, мною ты играл, так убирайся прочьи прихвати кольцо, подарок твой в ту ночь.

Эверт Гренс прицыкнул на посетителей: мол, три человека — это толпа народу, и остаться можно, только если они будут помалкивать. Сейчас он запустил уже третью песню, чуточку увеличивая громкость перед каждой новой дорожкой. Свен Сундквист и Ларс Огестам смотрели друг на друга, Огестам вопросительно, Свен пожимая плечами: ничего не попишешь, придется сидеть тут, пока Сив не допоет до конца, другого выхода нет. Эверт держал в руке ее фотографию, которую сам снял в Кристианстаде, в Народном парке, во время ее турне 1972 года, он подпевал, слово за словом, громче всего припев. Сив умолкла, несколько секунд на пленке слышалось только шипение винила, Огестам открыл было рот, но тут грянуло вступление к следующей песне. Эверт еще прибавил громкости и раздраженно отмахнулся от Огестама: дескать, сиди и держи язык за зубами.

Понятно, ты собрался уходить,так, значит, правду говорит молва…

Ларсу Огестаму стало невмоготу. У него нет времени, и вообще, он тут начальник.

Он по горло сыт сексуальными процессами, эксгибиционистами, педофилами, насильниками. Ему хотелось большего, хотелось подняться выше, выше, выше.

А вчера ему поручили это дело.

Опять сексуальное.

Но и, так сказать, билет в будущее.

Он с трудом удержался от смеха, когда его назначили руководить предварительным расследованием и розыском Бернта Лунда. Каждый выпуск новостей, первые полосы всех газет, вся страна затаила дыхание, убийство пятилетней девочки, совершенное осужденным и посаженным за решетку сексуальным убийцей, занимало все медийное пространство. Это его шанс. На время он стал одной из самых интересных персон в стране.

Ведь раз тебе так мало, что я тебя люблю,прочь убирайся ты, не то сама уйду.

Всё, баста! Больше ни строчки этой дурацкой песни.

Он встал, подошел к письменному столу Эверта, шагнул к стеллажу, к неуклюжему кассетнику, нагнулся и нажал на «стоп».

Тишина.

В комнате повисла полная тишина.

Свен уставился в пол. Эверта трясло, лицо побагровело. Ларс Огестам знал, что вот сию минуту нарушил самое старое неписаное здешнее правило, но ему было наплевать.

— Извините, Гренс. Но я не в силах слушать эти скверные куплеты.

— Убирайся к чертовой матери из моего кабинета! Карьерист вонючий! — завопил Эверт.

Огестам не отступил:

— Вы тут сидите и слушаете допотопные шлягеры, вместо того чтобы делать свою работу. Черт побери, я просто обязан выключить!

Эверт встал, продолжая орать:

— Я слушал эти песни и работал как вол, еще когда ты пеленки пачкал! Всё, катись к черту, иначе я за себя не ручаюсь!

Огестам отошел к стулу, с которого недавно встал, и упрямо сел.

— Я хочу знать положение вещей. Когда вы меня просветите, я подкину вам след, которого у вас наверняка нет. Если и правда нет, я останусь. В противном случае обещаю уйти. О'кей?

Эверт уже приготовился собственноручно вышвырнуть за дверь эту мелкую сволочь. Как он презирал этих мерзких карьеристов из прокуратуры, университетских пай-мальчиков, которых никогда не били по морде. Этот уползет отсюда на четвереньках. Он шагнул к Огестаму, но на пути встал Свен:

— Эверт. Опомнись. Пусть он сделает то, что говорит. Пусть попробует дать нам след, которого мы не увидели. Если не получится, он сам уйдет.

Эверт медлил. Огестам воспользовался случайной паузой, быстро обернулся к Свену:

— Итак, что мы имеем?

Свен откашлялся.

— Мы проверили все его ранее известные адреса. Держим их под наблюдением.

— Как с его дружками-педофилами?

— Мы побывали у всех. Наблюдаем.

— Подсказки общественности?

— Идут потоком. Выпуски новостей, газеты, народ слышит, народ видит: мы захлебываемся в информации, к настоящему времени его, в принципе видели по всей стране. Мы, конечно, проверяем. Но пока ничего мало-мальски полезного.

— Возможные будущие объекты?

— Мы взяли под охрану все, что можно, держим связь с каждым детским садом и с каждой школой в радиусе пятидесяти километров от прежнего объекта.

— Что еще?

— В общем, это все.

— То есть вы застряли?

— Да.

Огестам молча ждал. Эверт стукнул календариком по столу, повысил голос:

— Теперь твой черед, пижон мелкий. Говори и отваливай.

Огестам встал, неторопливо прошелся по кабинету. От стены к стене.

— Я долго водил такси. Так зарабатывал на учебу. Целых пять лет возил людей по всему стокгольмскому лену. Неплохие деньги, в общем. Еще до того, как такси появились на каждом углу.

— И что? — рявкнул Эверт.

Огестам пропустил агрессивный выпад мимо ушей.

— Я многому научился. И знаю, как функционирует такси. Даже открыл сайт в Интернете, такси-инфо, ну, вы знаете, всевозможная информация, которую в одном месте не найдешь: номера телефонов, структуры предприятий, сравнение тарифов. Полный набор. Я стал своего рода экспертом, к кому туристы и репортеры обращались за информацией.

Снова Эверт, не поймешь, слушал ли он или нет, похлопывает по столу и громко сопит, Свен видел его и недовольным, и озлобленным, но никогда таким — напрочь забывшим о чувстве собственного достоинства, о самоконтроле.

— И что из того, засранец мелкий?

— Бернт Лунд работал на такси. Так?