Анатолий Степанов - День гнева Страница 29

- Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

- Хочешь докажу?

- Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, - находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

- Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.

- Я тогда пьяный был и как бы дурной... - быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

- Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить - раздавлю до конца. - От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: - В Дании-то тебе хорошо жилось?

- Хорошо, - горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.

- Чего ж вернулся?

- Соскучился.

- По кому же? По Ваньке Курдюмову?

- Если по нему, то в самую последнюю очередь.

- Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

- А ты считаешь, что я его в Дании видел?

- Ага, считаю.

- Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос.

- Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами сопли, и ответил честно.

- Ровно неделю тому назад.

- Где?

- Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.

- Содержание помнишь?

- "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", - четко ответствовал на вопрос Федоров.

- Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

- Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

- Легко как серьезную информацию отдал. Почему?

- Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, - признался Федоров.

- И с тех пор не видел его больше?

- Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.

- Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.

- Я пойду?

- Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

- Извини, не лезет. Будь здоров.

- Буду, - уверил его Кузьминский.

...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.

У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" - фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

30

Магнитофонная запись.

Звуки, издаваемые наборным диском.

Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.

Алуся: Ну?

Федоров: Здравствуй, Алуся.

Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?

Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.

Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.

Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!

Алуся: Господи, какой идиот!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!

Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?

Алуся: Что ты ему отдал?

Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.

Алуся: И все? Точно все?

Федоров: Клянусь.

Алуся: Боже, но какой мудак!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.

Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?

Алуся: Клади трубку, говнюк!

Конец магнитофонной записи.

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:

- Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

- Ранят, - послушно согласился Кузьминский. - Думал, просто профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

- Техника-то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон уже и голос трубки взять может?

- Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев дал, - истинный клад. Высокий профессионал. За какой-то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.

- Не за что премию давать, Саня, - заметил Казарян.

- Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую! - еще раз поубеждал себя Смирнов. - А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

- Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка, Санек, полная пустышка, - безапелляционно заявил Казарян.

- Меня смущает подпись в телеграмме - Федоров, - подкинул материал для размышлений Смирнов.

- Наверняка, телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его, наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма из Москвы - доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров теперь никому не нужен.

- Даже мне, - грустно подтвердил Кузьминский.

- Вы согласны с алькиным резюме? - спросил Смирнов и осмотрел своих бойцов. Бойцы согласно покивали. - Ну, с почином нас. Первые реальные результаты расследования. До конца развернуть пустышку - это тоже результат. И вдобавок - Алуся.

- Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, - мечтательно вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный казаряновский куплет: - Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

31

С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.

Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом, рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой лужайке столешницы. Настольная лампа нынче была единственным источником света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой прохаживался.

- Почти с нулевым допуском можно предложить, что Смирнов стопроцентно вычислил так называемый светский круг Курдюмова, - сделал окончательный вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.

Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному столу и стал видим - в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по нынешней моде, галстуке.

- Вычисляют теоретики, - сказал он. - Пропустил через сито, отсчитал возможных, обнюхал проходящих, безошибочно определил тех, кого надо и пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!

- Мастер, - поправил плейбоя Англичанин. - Маэстро. А наши вожди вот таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей-то наших, человеческое уменье раздражало, а Дима?

- Ага, - подтвердил Дима. - Особенно когда это уменье и не пряталось, а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда профессионал таким образом покажет и расскажет, вождю обидно становится: ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер, значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А если вождя не уважают, он уже и не вождь вовсе. И тут же приказ: не уважающего - с глаз долой.