Алексей Биргер - Похоронное танго (Богомол - 6) Страница 29

А так, говорили они мне, по однокомнатной, плохонькой, они уже взять могли бы, с тем, чтобы ещё на раскладушку, чайник, кастрюльку, тарелки и ложки осталось. Но я ж объясняю, пашут они как звери, никто так не пашет, и грех было бы, если б они пристойных денег не получали. Такое счастье, как со шведами, редко, конечно, привалит, но, думаю, будут у них ещё подобные шабашки, будут, и годика за да накопят они на все, что им надо. Поэтому их так легко в отпуск и отпустили, несмотря на самую горячую пору: уважение к ним есть, и знают, что все они наверстают, когда вернутся, бригаду не подведут.

Да, так о чем, бишь, я начал? О том, как они зимние куртки покупать пошли. Так вот, Гришка все смотрел, чтобы все было поосновательней, потеплей и покрепче, а Мишка - он больше примеривался, там ли молния, где по нынешней моде положено, или не там. По тому, как они выбирали, сразу очевидным делалось, ровно на блюдечке, какой у каждого из них характер и какое, так сказать, расписание, что в жизни главнее, а что во втором ряду.

В общем, если с тремя богатырями сравнивать - а частенько их сравнивают с тремя богатырями, что бабки наши деревенские, что дачники, что случайные прохожие, когда они втроем по городу идут, то Гришка, выходит, Ильей Муромцем получается, который, при всей солидности, обиду глубоко чувствует, Мишка - Алешей Поповичем, со всей его форсистостью да заносчивостью, которые другим не во вред, потому как прежде всего в желание покрасоваться выливаются, а Константин, значит, Добрыней Никитичем выходит, который что землю вспахать, что татарскую рать положить, на все сподобен, только бы крестьянскую его сущность не тормошили.

Так что проняла Катерина Гришку своим борщом, проняла, это за один миг ясно увиделось. Да, скажу я вам, не одним борщом только. Я сам на неё глядел и поражался, в какую она девку выросла. В красивую девку - и той тихой красотой красивую, за которой, знаете, железный стержень чувствуется. Из таких, знаете, которая мужику никогда не заперечит, и слез своих, если что, ему не покажет, но надо будет, добьется своего, потихоньку мужика поворачивая, а главное - без лишних слов, насмерть будет за своего мужика стоять, во всем на неё можно будет положиться, что в смысле уюта в доме и хорошего борща, что в том смысле, что хоть на полгода мужик с бригадой в леса уйди, а знать будет, что дом его и его баба покрепче каменной стены держатся и только о нем всякую минуту все мысли в этом доме витают. И если он сам не обманет, не подведет, то никогда такая девка от него не отступится, любую беду с ним разделит.

А Гришке, я соображаю, такая жена и нужна, он такую жену будет холить, лелеять и на своих могучих руках носить, и красотой её любоваться. Вот Мишке - тому, конечно, поэффектней жинка потребуется, а мимо такой девки он взглядом проскользнет, не заметит, и ни одна струнка в нем не дернется. Ну, и хорошо, подумал я, а то не хватало б еще, если б братья над девкой схлестнулись. А когда каждому свое - это всем спокойней.

- В общем, борщ вы съели, - сказал я. - А дальше что?

- А дальше в путь пустились, на перекладных, так маршрут и транспорт выгадывая, чтобы успеть побыстрее. К концу ночи в Угличе были, там собрались первого автобуса ждать, да с шофером грузовичка столковались, который в наш городишко ехал. Вот, на нем и добрались - и, нате вам, тебя встретили! Тебя-то какая кривая в город вывезла?

- Все расскажу! - отмахнулся я. - "Погодите, детки, Дайте только срок, Будет вам и белка, Будет и свисток..."

- Да уж, без белки со свистком мы точно не обойдемся! - хмыкнул Мишка.

А Гришка принюхался.

- И чего это от тебя, батя, водярой разит? Ты, что ли, с вечера с дружками городскими засел, да ножки и отказали, вот и пришлось поспать через ночь да с утра повинную голову мамке нести?

- Нет, - ответил я. - Это я сейчас, с утра принял. После милиции успел.

- Погодь! Так ты ночь в милиции провел?

- Опять-таки, нет. С самого утра гонял.

- Зачем? - спросил Мишка. - По делам всем этим?..

- Все расскажу, не волнуйтесь. Вот только с автобуса сойдем...

Сыновья намек поняли, больше ни о чем не спрашивали, пока мы с автобуса не сошли.

А я их на тот бугорок повел, в стороне за обочиной, где мы накануне с Константином сидели.

- Вот здесь и устроимся, - сказал. - Вам все надо узнать прежде, чем домой явитесь, потому что при матери о многом рассказывать будет нельзя. А ты, Катерина, - повернулся я к ней, - погуляла бы, что ль, пока, цветочки пособирала. Не стоит, может, тебе все выслушивать.

- Почему? - спросила она. - Не доверяете мне?

- Недоверия как раз никакого нету. А вот что пугать тебя не хочется, это факт.

Она головой мотнула.

- Это меня касается, так что я все знать должна... Все, даже самое страшное.

Я ж говорю, тихая, да упертая.

- Смотри, девка, тебе жить, - буркнул я. - Тогда только вот что мне скажи, для начала: это правда, что твой дед палачом был?

Она даже не вздрогнула, в лице не изменилась. Ну, разве что, побледнела чуток и нижнюю губу на долю секунды закусила. Но быстро с собой справилась, ответила почти без паузы.

- Правда, - спокойно этак ответила она.

- Палачом?!.. - в один голос откликнулись Гришка и Мишка.

- Он больше сорока лет палачом отработал, - повернулась к ним Катерина. - И на пенсию, как он рассказывал, уходить не хотел. Говорил, что он - единственный в своем роде, потому что исполнителей смертной казни хорошо когда на десять лет хватало, а потом у всех, самых стойких, мозги перекашивало.. Казнить в те времена приходилось много, много было преступлений, за которые в те годы полагалась, по тогдашнему Уголовному Кодексу, смертная казнь. От покупки-продажи иностранной валюты до убийства с отягчающими обстоятельствами. Вот от перегрузок, или нервные припадки с исполнителями начинались, убитые по ночам мерещились, и человек уже к работе был неспособен, или, наоборот, такие находились, которые во вкус убийства входили и становились опасными для окружающих. Если не поставить такого исполнителем на какую-нибудь казнь в месяц раз хотя бы, он мог "психануть", как говорил дед, и просто приятеля порешить или случайного встречного. А дед несколько десятков лет отпахал и психику сохранил, очень он этим гордился. В городе знали, кто он такой. Поэтому после его смерти я в другой город и обменялась, знала, что иначе хвост за мной всю жизнь протянется. В дачном поселке-то и по деревням окрестным не знали, дед предпочитал помалкивать. Хотя своей профессии не стеснялся. Помалкивал так, чтобы лишних сложностей не было, чтобы не пялились на нас и чтобы, наоборот, мужики от него не бегали, когда надо, там, дров наколоть или что другое по дому сделать. А теперь это и здесь вдруг стало известно. Откуда? Почему?

- Сейчас, - сказал я. - Все изложу, по порядку.

Было, от чего дрогнуть. Она все это таким спокойным и ровным голосом рассказывала, как, знаете, школьница, которая урок отвечает, и при этом довольна, что урок свой назубок знает. Ну да, чуть ли не гордость за деда чувствовалась в этом ровном и терпеливом объяснении, чуть ли не готовность пойти, если случай подвернется, в наследственную профессию, "семейные традиции", понимаешь, поддержать, и сорок лет с таким вот тихим и ангельским спокойствием нажимать курок, по меньшей мере раз в месяц, не зная ущерба для психики. Это уже потом мы узнали, что совсем от другого шло спокойствие это и совсем другое под ним подразумевалось. А тогда, говорю, мы словно окаменели и в мыслях настолько рассыпались, что никак этот мелкий горошек оставшихся мыслей собрать не могли.

- Послушай... - Гришка сглотнул. - А как... а как к тебе дед относился?

Мне показалось, он что-то другое спросить хотел - но быстро передумал.

- Ко мне? Хорошо, - таким же тихим, чуть ли не до надменности тихим, голосом ответила она. (Так ведь бывает, замечал я, есть люди, говорящие тихо, потому что с презрением к другим относятся, и лишним считают ради других голос напрягать, чтобы слышней себя сделать: наоборот, стараются они поставить себя так, чтобы, вот, они тихо говорили, а все вокруг каждое их слово ловили; частенько люди такие на страхе и напряжении магнит вокруг себя создают; вон, и по телевизору рассказывали, что Сталин, например, негромко говорил, и все слух напрягали, потому что пойди-ка, не дослушай чего-то, можно, единого словечка, не расслышав, и головы лишиться, а Сталин удовольствие получал, зная, как все напрягаются, правильно слышат они его или нет. И бандюги попадаются - даже в фильмах таких изображали - которые говорят вполтона, голоса не повышая, исходя из того, что все их услышать должны, а кто не услышал, тому и хуже. Это любой такие сцены припомнит, как какой-нибудь "крестный отец", хоть наш, хоть американский, хоть с итальянской мафии, сидит и негромко так цедит слова, а все вокруг изогнулись и ухи подставили, потому что это только кажется, будто он мирно калякает, а на самом деле он смертные приговоры выносит. Вот и у нас напряжение возникло, потому что тихую речь Катерины надо от слова до слова улавливать, слишком каждое слово важно - и от этого такое чувство возникало, будто она нами помыкает, специально пониженным голосом внимание на себя стягивая. Это я и имел в виду, о надменности говоря.)