Владимир Пимонов - Русский пасьянс Страница 29

- Дележ собственности не бывает честным, - мудро заметил один из классиков русского капитализма.

Кто был никем, тот стал ничем.

Россия вновь, не в первый уже раз в истории, поставила на себе чудовищный, беспощадный политико-экономический экперимент по самоуничтожению - на диво всему миру, для которого жизнь экспериментаторов в этой стране кажется такой же загадочной и таинственной, как жизнь пауков в стеклянной банке.

НА ОБЕДЕ С БРОДСКИМ

Единственное, за что на Западе всегда уважали Россию - это её великая культура, выстоявшая и выжившая несмотря на все попытки властей её уничтожить.

О книгах разговор особый.

Книг - океан. Книги везде. Круглосуточно. В магазинах, киосках, на рынках, на уличных развалах. Книгоиздательство в России расцвело, как нигде в мире. Издается все - от Сократа до Гитлера, от Шекспира до Марининой, от Кафки до Пелевина.

Книги покупают все. Молодые и старые. Образованные и не очень. Богатые и бедные.

Если у русского человека завелось немного денег, он купит книгу. Если ещё останется - водку и закуску. Мои друзья говорят, что я преувеличиваю: русский человек купит сначала не книгу, а водку. Но мне кажется иначе, может быть оттого, что за все годы работы в Дании я среди своих коллег-журналистов встретил только двух-трех, прочитавших больше одной серьезной книги за всю жизнь.

Весной 1988 года я оказался среди гостей тогдашнего посла США в Копенгагене Теренса Тодмана, устроившего прием в посольстве в честь поэта Иосифа Бродского, который совершал турне по Европе после присуждения ему Нобелевской премии.

Тодман, слывший ценителем литературы, намеревался удивить Бродского своей библиотекой, но прежде решил "прощупать" знаменитого гостя. В разгар обеда посол обратился к поэту:

- Мой коллега, американский посол в Стокгольме, рассказывал мне, что вы видели его библиотеку в посольстве. Какое впечатление она произвела на вас?

Бродский, не задумываясь, выпалил:

- В библиотеке американского посла в Стокгольме книг меньше, чем у любого русского в сортире.

Тишину, наступившую в посольской столовой после ответа поэта, нарушил официант, который в замешательстве опрокинул поднос и вылил стоявшую на нем тарелку горячего супа прямо мне за шиворот. Наверное, потому и запомнилась мне эта история. Тодман свою библиотеку Бродскому показывать не стал.

Зато когда после десятилетнего перерыва я впервые посетил Россию, меня совсем не удивило, что в туалете в квартире моего старого друга математика и бывшего политзека - лежала большая стопка книг, и среди них русское издание датского философа Кьеркегора. У датчан если и лежит в таких местах какое-то чтиво, то в лучшем случае журнал мод или комиксы. Деталь, но оттеняющая разницу между двумя культурными традициями в быту.

НА ДВЕНАДЦАТИ МЕТРАХ

Я вернулся в мой город, знакомый до слез...

О. Мандельштам

Близилась ночь. Затих завьюженный город. Я не помню, как оказался в полутемном, занесенном снегом, старом московском дворе, где когда-то, страшно сказать, в прошлом веке - в 50-е-начале 60-х - играл мальчишкой в казаки-разбойники.

Двор почти не изменился. Только вырубили сад, теперь на этом месте автомобильная стоянка. Здесь, в Лиховом переулке, в старомосковском, бывшем купеческом доме номер пять, я жил с родителями в коммуналке - как большинство коренных москвичей.

В нашей комнате в двенадцать квадратных метров помещались две кровати - железная с шариками-набалдашниками - родительская и детская деревянная моя, первый советский телевизор КВН с малюсеньким, цвета водорослей экраном и увеличительной линзой, похожей на аквариум. Еще был обеденный стол размером с пивной ящик, всегда накрытый клетчатой клеенкой, и старинный резной сервант с хрустальными рюмками. На серванте стояли фарфоровые фигурки: полосатые тигры, воздушная балетная пара и мальчик лет десяти в пилотке пограничника с красной звездой. Рядом с мальчиком сидела сторожевая собака.

Все. То было время, когда вещи ещё не господствовали над людьми. На вещи не хватало денег. Зато было влечение к идеальным объектам, в том числе и к книгам.

Ведь книги - не вещи.

Для книг в комнате места не было. Полки с книгами в несколько рядов до потолка стояли у стены вдоль общего коридора, у двери комнаты, рядом с уборной. Мать читала мне вслух Пушкина, Лермонтова, Майн Рида, Жюль Верна, Конан Дойла, Диккенса, Стивенсона. Из современных - Маршака, Чуковского, Агнию Барто, "Дядю Степу" Михалкова (автор гимна Советского Союза), "Чиполлино" и "Голубую стрелу" Джанни Родари. Все эти книги были как члены нашей семьи. Когда я выучился читать, родители прятали от меня на антресоли "Жизнь" Мопассана. Полагали, что эротические сцены вызовут у мальчика нездоровые фантазии. Приходя из школы, я первым делом брал стремянку, доставал с антресолей Мопассана и тайком читал, возбуждаясь.

Я вспоминаю те далекие дни и преклоняюсь перед страстью советских людей к чтению. Читали в метро и в трамваях, на скамейках в парках и даже стоя в очередях за хлебом.

Мать рассказывала мне семейную историю, связанную с одной книгой.

"МОСКВА 1937"

В середине октября 1941 года немцы стояли на подступах к Москве. В столице царила паника. Тысячи людей спешно покидали город, началась эвакуация правительственных учреждений и промышленных предприятий. Ходили слухи, что Москва будет сдана немцам.

Семья матери в эвакуацию не поехала. Запретил отец: "Немцы Москву возьмут, всем конец придет. Бежать бесполезно, остаемся в Москве".

Отец матери, мой дед, был восточных кровей. Умелец на все руки кукольник и сапожник, изготовитель игрушек и мастер по оригами. В начале 20-х годов пришел он пешком в Россию то ли из Шанхая, то ли из Пекина строить сталинский социализм. Работал на строительстве первой линии метро. По-русски так и не научился грамотно говорить. Как он общался с бабкой, русской, но с примесью испанской крови, я не знаю. Однако в семье его все понимали.

С начала войны дед работал на фабрике - шил сапоги для фронта, а бабка трудилась на оборонном заводе. Мать в 1941-м как раз закончила школу и поступила в институт - ей было семнадцать, по вечерам она тушила немецкие "зажигалки" на крышах домов.

Однажды, вернувшись домой, мать застала в квартире неразбериху. На полу лежали перевязанные узлами тюки из простыней. Нет, семья не собиралась бежать из Москвы.

В тот день дед с бабкой паковали не сковородки и кастрюли - в тюках были книги. Они прослышали, что с эшелонами, идущими в тыл, отправляют ценные книги из библиотек. Вот и решили отправить свою семейную библиотеку, чтобы спасти её для тех, кто переживет войну.

Среди книг была "Москва 1937" Лиона Фейхтвангера.

В январе 1937-го, в самый разгар сталинских репрессий, когда многие советские писатели были казнены или сидели в лагерях, а их произведения были запрещены, в Москву по приглашению Сталина приехал знаменитый немецкий писатель Лион Фейхтвангер.

Из путевых заметок гостя сложилась книга, в которой Фейхтвангер осуждал мелкобуржуазную западную культуру и превозносил "всемирно-исторические успехи" Советского Союза как пример для всего человечества. Книга, по указанию Сталина, была немедленно переведена на русский язык и издана в Москве массовым тиражом 200 тысяч экземпляров. Фейхтвангер же за свою услужливость был возведен в СССР в ранг литературного классика. Не будь таких наивных или не столь наивных помощников сталинизма среди западных интеллектуалов, как Фейхтвангер, Сталин вряд ли бы был столь популярен среди двух поколений европейской левой интеллигенции, ослепленной демагогией советского вождя.

Вскоре, уже перед войной, Сталин пожалел, что позволил издать книгу Фейхтвангера - из-за небольшой критической главки под названием "Культ Сталина", пропущенной по недосмотру цензуры. Книгу запретили. Сначала её изъяли из всех библиотек. Позже сотрудники НКВД ходили по московским квартирам, изымали книгу из домашних библиотек. Приходили и к родителям матери. Узнав, что книга запрещена, дед с бабкой спрятали её в белье в платяном шкафу. А ведь рисковали. Зачем? Наверное, из принципа. Диссидентами они никогда не были.

Теперь стоит эта тоненькая книжечка в потертом дерматиновом переплете на книжной полке в моей копенгагенской квартире.

Вывез я её не сразу, только в 1998-м. Все годы после моего отъезда из СССР "Москва 1937" хранилась у друзей. Действовал закон, запрещающий вывозить из страны книги, изданные до 1948 года. Они считались собственностью государства - культурным достоянием Страны Советов.

Перед тем как увезти книгу в Данию, я решил оценить её в антикварном магазине. Предложили десять долларов.

- Хорошие деньги, - сказал продавец.

- Не отдам и за тысячу, - ответил я. Наверное, из-за привитой родителями любви к идеальным объектам.

ТЕНИ ПРОШЛОГО

Во дворе детства в Лиховом переулке я не был с середины 60-х. С тех пор как с родителями переехал в отдельную двухкомнатную квартиру в "хрущевке", выделенную отцу, ветерану войны, за верную службу отечеству.