Лев Корнешов - Последний полет «Ангела» Страница 29

Ей вдруг послышался грохот сапог по мостовой — и по этой улице маршировали солдаты, и здесь орали «хайль!», а вот у той афишной тумбы стояла она, маленькая девочка Ирма, и вместе со всеми восторженно приветствовала тех, кто силой оружия утверждает господство Германии над всем миром. Что там сейчас, на этой тумбе? Приказы советского коменданта: что отныне можно и чего нельзя берлинцам… Приказ № 1: выдать продовольственный паек на пять суток вперед, обеспечить электроэнергией больницы. Генерал Берзарин был комендантом Берлина, и его подпись стояла под всеми приказами.

Ирма пошла дальше, и вдруг словно споткнулась, остановилась, пораженная тем, что увидела. На тротуаре возвышался маленький холмик, весь в венках и цветах, увитых черными лентами. На фанерной дощечке было что-то написано по-русски. Ирма сообразила, что это фамилии погибших. Больно отозвались в сердце даты рождения и смерти: похороненным здесь было по девятнадцать лет.

В руках у Ирмы был пакет. Каждый раз, когда она уходила из госпиталя, товарищи капитана по палате совали ей сахар, хлеб, шоколад, сухари. Вначале она отказывалась, но капитан сказал: «Не стесняйся. Не стесняйся, Ирма, в этом нет ничего плохого, всем сегодня живется несытно». Если бы еще совсем недавно кто-нибудь сказал, что она будет ходить в советский госпиталь, часами сидеть у кровати раненого русского офицера, что другие русские будут отдавать ей часть своей еды, она бы ни за что не поверила, а может быть, и возмутилась — такого быть не может, потому что не может быть! Она — немка, с русскими сражается ее отец, Германия — ее родина…

Она приносила эти драгоценные продукты домой, и фрау Раабе, не одобрявшая ежедневных посещений госпиталя дочерью (не надо так явно проявлять симпатии к русским), смягчалась, хотя и не понимала, как можно дарить, отдавать просто так сокровища, цены которым в нынешнее голодное время нет, о чем откровенно сказала Ирме. На «черном рынке» в развалинах бравым американским парням за банку мясных консервов давали золотые часы, а за плитку шоколада молодые немки… дальше фрау Раабе не продолжала, бог миловал их от таких унижений. Русских на этом рынке она не встречала ни разу, зато американцы там крутились постоянно, и фрау Раабе не раз строго наказывала дочери не отзываться на их заигрывания.

В скверике, где Ирме надо было сворачивать в свою тихую улочку, она увидела гору немецких солдатских касок и противогазов. Несколько стариков перебирали каски одну за другой, что-то рассматривали на их донышках. Ирма сообразила: солдаты обычно надписывали свои каски, и по таким вот меткам отцы разыскивали своих сыновей.

На остовах разрушенных зданий белело множество листочков бумаги: бывшие жители этих домов сообщали потерявшимся родственникам, где они и что с ними. Это были послания живым и мертвым, ибо тех, кому они адресовались, могло уже давно не быть среди уцелевших в пламени гигантской битвы.

Она медленно шла по улицам, усыпанным битым щебнем, кирпичами, стреляными гильзами, обрывками газет и листовок, она шла по улицам, по которым совсем недавно прокатилась война…

Когда она рассказывала Адабашу о том, что видела, точно, пунктуально, как учили в гимназии писать сочинение, — капитан переводил ее слова другим раненым. Они слушали жадно, задавали разные вопросы, и Ирма старалась отвечать на них как можно лучше, ничего не пропустить и не придумать — говорила только о том, что видела.

— Сколько дают хлеба в день?

— Шестьсот граммов.

Раненые комментировали: ничего, нормально, на такую пайку жить можно.

— Возвращаются жители в город?

— Да, — ответила она, — по всем дорогам идут берлинцы, которых выгнали из города перед его штурмом.

Однажды они так увлеклись вопросами-ответами, что не заметили, как в палату вошел майор, тихо присел на кровать у входа, долго слушал.

— Что это за политинформатор у нас объявился? — спросил он, когда наконец раненые выяснили все, что хотели.

Ему объяснили. Ирма видела, что это большой начальник, и с замиранием сердца ждала: вот сейчас скажет — уходите отсюда и больше не появляйтесь. Майор сказал другое:

— Девушка правильно и честно обрисовывает вам нынешнюю обстановку в городе. Советское командование делает очень много для того, чтобы вытащить Берлин и его жителей из той бездны, в которой они оказались по вине гитлеровцев.

И он стал рассказывать, что предпринимается для установления нормальной жизни в огромном городе, парализованном войной. Теперь уже раненые обращались со своими вопросами к нему, и Адабаш, довольный таким исходом, показал Ирме большой палец. Она уже знала, что значит у русских этот жест.

Адабаш не раз спрашивал ее о Вилли. Своего соседа она видела теперь редко, он пропадал на митингах и собраниях, организовывал расчистку руин, писал листовки-обращения к немцам.

Мама все ждала, вдруг объявится полковник фон Раабе, хотя и не представляла, как это может быть. Нацистов и эсэсовцев русские не щадили, они немедленно их арестовывали, чтобы предать суду.

— Ты хоть вспоминаешь о своем отце? — иногда начинала настойчиво спрашивать у Ирмы мать.

Девушка отмалчивалась. Она не хотела огорчать маму. Конечно, отца она помнила, хотя в годы войны, когда становилась взрослой, видела его всего несколько раз, когда он приезжал в отпуск. И еще ночью видела, накануне штурма, — он был в грязном, порванном мундире, зарос густой щетиной, с воспаленными глазами и злобным, загнанным взглядом.

— Мама, ты его любила? — решилась она однажды спросить.

— Что значит любила? — с достоинством удивилась фрау Раабе. — Однажды меня пригласил в кабинет к себе твой дедушка — генерал, в кресле сидел незнакомый молодой человек, он поднялся, когда я вошла. «Ирма, вот твой жених», — представил мне его отец, и этим все было решено. Мне наедине отец сказал, что у моего жениха есть перспективы — он из тех, кто будет вскоре править Германией.

Фрау Раабе колебалась — стоит ли такое говорить дочери, но решилась на откровенность:

— Правда, твой отец не вступился за тестя, когда у него начались служебные неприятности. Вскоре папа умер…

Она по привычке поднесла платочек к сухим глазам. Нет, все не так просто, об этом Ирма догадывалась, она, тасуя в памяти картинки недавней своей жизни, почему-то особенно четко видела одну: приходит посылка с Восточного фронта, и мама с радостным волнением вскрывает ее: «Боже мой, горжетка из чернобурки!» Многие жены офицеров доблестного вермахта тогда щеголяли в русских мехах, нанизывали на пальцы русское золото.

Такое долго не забудется…

«Мой капитан! Спасибо тебе за письмо, я получила его тогда, когда перестала ждать. Да и кто я тебе? Глупая немецкая курица, запутавшаяся в жизни, утонувшая в море сомнений и колебаний. Ты спросишь, откуда они у меня? Боюсь, что не смогу объяснить, как необъяснимо все, что происходит вокруг меня.

У меня такое чувство, будто я попала в эпицентр урагана, все вокруг меня рушится, буря сдвинула скалы, гонит по земле мириады песчинок-людей. Я одна из них…

Вилли советует подыскивать работу, но ведь я ничего не умею делать!

Иногда поздними вечерами я сижу у окна в своей комнатке, совсем одна. Улица быстро пустеет, с наступлением сумерек берлинцы предпочитают запираться в квартирах. Я смотрю на облака. Они плывут на восток, легкие, невесомые, чуть подкрашенные лучами только что уснувшего солнца. И завидую им — может быть, они проплывут по чистому небу тысячи километров и увидят со своей высоты тебя… Ты улыбаешься — сентиментальная девица. Наверное, это так и есть, способность умиляться в нашем национальном характере. Сжигали узников в крематориях Бухенвальда и любовались цветущими липами Веймара.

Мне сегодня почему-то очень тяжело и неспокойно. И единственное, о чем я прошу сейчас в своей молитве: не забывай меня, пожалуйста, мой капитан. Не забывай даже тогда, когда наше время станет прошлым, придут новые дни и все в мире будет совсем иным, чем сейчас.

ВРЕМЯ ИСПОВЕДИ

Они пришли, эти новые дни, все в мире стало иным, и то, что было для Ирмы и Адабаша реальностью бытия, теперь можно было увидеть только на экране. Когда фильм окончился, мелькнули финальные кадры и после паузы зазвучала эстрадная музыка, Алексей щелкнул выключателем и долго еще сидел молча, а Гера не мешала ему и не приставала с вопросами, почему он так хотел увидеть давным-давно минувшее.

Она бесшумно встала, подошла к Алексею.

— Поднимемся наверх, я покажу тебе свою комнату.

Они поднялись на второй этаж, Гера извлекла из кармашка ключик, щелкнула замком на одной из дверей. Объяснила:

— Я никому не позволяю сюда входить.

Она ввела Алексея в просторную комнату, отделанную сосновыми досками, так называемой вагонкой, и он с удивлением осмотрелся. Комната производила странное впечатление. Она была обставлена скромно, даже аскетично. Ничего лишнего — только самое необходимое.