Павел Шестаков - Остановка Страница 29

Да и почему умирать Сергею? Разве мог Вадим его запугать, шантажировать? Наглый домысел было легко рассеять…

Все эти мысли снова создали сумбур в голове, прояснившейся было после разговора с Перепахиным. Опять что-то не вязалось, одно исключало другое. Теперь я уже просто чувствовал необходимость повидать Вадима.

И я подчинился этому чувству.

Потом оказалось, что я допустил ошибку.

Коллективный сад, который оберегал Вадим, находился довольно далеко. Сначала автобус пересек незнакомый мне, недавно появившийся микрорайон, в архитектуре которого были заметны попытки скрасить неизбежную похожесть жилых домов отдельными нестандартными зданиями вроде кинотеатра и универсама, потом я ехал промышленной зоной, тоже новой, со множеством индустриальных сооружений, и за ними только на косогоре, сбегавшем довольно круто к мелководной речке, возникло наконец зеленое детище вечного стремления человека к земле и дереву, выращенному своими руками.

В отличие от тяготеющего, несмотря на все усилия, к стандарту микрорайона, здесь разнообразия было хоть отбавляй — от времянок, которые, казалось, держатся на одном честном слове до первого порыва свежего ветра, до комфортабельных, с выдумкой поставленных особнячков, наводящих на мысль о сомнительных доходах их владельцев.

Конечно, я рисковал не застать Вадима и даже не найти его в этом рукотворном лабиринте пронумерованных квартальчиков, но народ тут неплохо знал друг друга, и я скоро подошел к дому, замаскированному так, что трудно было понять, то ли эта дача с подвалом, то ли с мезонином.

Поблизости от сооружения были сметены в кучу и подожжены опавшие листья. Возле костра в шезлонге сидел, закинув ногу на ногу, Вадим и меланхолично следил за голубоватым дымком, относимым от него легким движением воздуха.

Разумеется, он должен был удивиться, увидев меня, и удивился наверняка, но виду не подал и даже не приподнялся в кресле, нарочито удерживая ноги в прежнем положении. Больше того, он и не подумал предложить мне присесть.

— Как там на море? — спросил Вадим с издевкой.

— Хорошо, я думаю.

— Что ж вы так рано вернулись?

— Оставьте этот тон, пожалуйста. И дайте мне стул.

— Ах, виноват.

Он поднялся и пошел к дому, бросив на ходу:

— Занимайте кресло. Я себе принесу.

И он притащил стул и сел на него так, что спинка оказалась впереди. На спинку он уложил руки и, опустив на них подбородок, уставился на меня теперь уже с подчеркнутым любопытством.

— Чему обязан?

— Вадим, вы наломали дров.

Он сделал неопределенную гримасу.

— Вы так думаете?

— Я знаю. Я видел Лену, виделся с ее родителями, говорил с Полиной Антоновной.

— Разве вы уже на пенсии?

— При чем тут пенсия?

— Любимое занятие пенсионеров — чужие дела.

— Между прочим, вы пока в возрасте цветущем, а к чужим делам проявляете интереса побольше любого пенсионера.

— Один — ноль в вашу пользу.

Эта миролюбивая фраза меня приободрила.

— Неужели это вы так расстроили Сергея Ильича?..

— Чем? — спросил он резко.

— Вы были у него? Говорили с ним?

— О чем?

— О его мнимом отцовстве.

Теперь он смотрел на меня жестко.

— Кто вам сказал?

— Я могу предполагать.

— А сказал кто? Перепахин?

— Не уходите от ответа. Я спросил.

— Вот вам ответ. Я никогда не говорил с Сергеем Ильичом о том, что он отец Лены.

Вадим произнес это так подчеркнуто, почти скандируя, что я не мог не поверить ему.

— Извините.

— Прощаю. Вы были у Перепахина?

— А вы знаете, что с ним?

— Это весь участок знает. Его вон оттуда вывезли, с соседнего квартала.

То, что дача, на которой нашли полумертвого Перепахина, находится так близко от пристанища Вадима, я не ожидал.

— Да, он в больнице.

— Вы были у него?

— Был.

— Живой?

— Да, приходит в себя.

— Ничего не помнит, конечно?

— Откуда вы знаете?

— С ним всегда так. Наберется, и память отшибает.

На этот раз было, конечно, не как всегда, но об этом я не сказал. Напротив, согласился.

— Да, с памятью у него неважно.

— А вы его наслушались.

— Почему?

— Уверен, вы от него заявились.

Проницательность Вадима раздражала меня.

— Не имеет значения, от кого я пришел. Важно, зачем.

Он изобразил поклон.

— Я весь внимание.

— Я уже говорил. Вы наломали дров. И я хочу знать, неужели вы в самом деле верите в то, что Лена дочь Сергея Ильича?

Он поднялся и сделал шаг ко мне. Признаться, я не понял его движения и отодвинулся невольно. Но он всего лишь нагнулся и достал из-под шезлонга бутылку, которую я раньше не заметил. Бутылку он неторопливо поднес ко рту, сделал глоток и только после этого усмехнулся.

— Что это вы отпрянули? Испугались?

Признаваться не хотелось.

— Ответьте мне, пожалуйста.

— Ну, если это вас так заинтересовало… Да, я верю. Я даже уверен. Довольны?

И он чуть покачнулся, опускаясь на стул.

— Вы… пьяный?

— Предположим.

— Понятно.

— Что вам понятно?

— На трезвую голову такое не выдумаешь.

— О моей голове не беспокойтесь. Она в порядке. Это вы неудачливый сыщик, вынюхиваете, вынюхиваете, а все без толку. А я собрал доказательства. С математической точностью.

Мое раздражение усилилось.

— Я говорил с Наташей…

Это его рассмешило.

— Нашли кому верить.

— А зачем ей скрывать? Теперь, когда Сергей умер.

— Как зачем? Она мужу наврала. Вот и боится правды.

— Вы это серьезно?

— Я собрал факты, — повторил он упорно. — У меня доказательства.

— Я знаю, как вы их собираете.

— Чем вам мои методы не нравятся?

— Зачем вы вырвали страницы из дневника?

— Какого еще дневника?

Если он и притворялся, то очень умело.

— Из дневника Сергея, который вы видели у Полины Антоновны.

Вадим снова встал.

— Это еще что?

— Вы прекрасно знаете. Почему же вы не предъявили это доказательство? Или оно опровергает все предыдущие?

Я тоже поднялся. И тут он заорал:

— Послушайте, вы! Вы чокнутый? Да? Я в глаза никаких страниц не видел.

Конечно, ему было невыгодно признаваться, но чтобы так вскипеть…

— Значит, вы не вырывали страниц?

Не знаю, каким образом он взял себя в руки. Видимо, это было выгоднее, полезнее.

— А что там было, на этих страницах?

Сказать правду значило лишиться всех преимуществ в разговоре.

— Там говорилось о настоящем отце, — рискнул я.

— Плевать. Мало ли что написать можно…

— Он писал для себя.

Вадим не спорил. Он взял вилы, прислоненные к стене дома, и поворошил затухающие листья. Дым повалил сильнее.

— Чушь. Ладно.

— В том-то и дело, что не ладно. Прекратите лихорадить чужую жизнь. И жене голову забивать.

Я не ждал положительного ответа на эти слова, но он согласился:

— Ладно.

Это было сказано так покладисто, что я мысленно поблагодарил его. Я всегда предпочитаю худой мир доброй ссоре и готов откликнуться на каждое миролюбивое слово. Я только не придал достаточного значения быстроте происшедшей в нем перемены.

«Он вспыльчив, груб, может быть, и корыстен, но легковерен, неудачлив. Может быть, Лена оценивает его вернее, чем другие…»

«Хлюст!» — прозвучало вдруг в голове настойчивое, злое, перепахинское.

А он будто подслушал.

— Черт с вами. Сумасшедшие вы все. Ладно. Не хотите считаться с фактами, как хотите. Что мне, больше всех нужно?

Я вспомнил, что говорил Перепахин о попытках «завладеть имуществом».

— Именно так, Вадим. Зачем вам находиться в фокусе недоброжелательства? Играете в сердитого молодого человека.

С детства меня учили, что зло возникает в определенных условиях, а по природе человек добр.

— Какой еще фокус?

— Ну, вы восстановили против себя немало людей.

— Например?

— Сами знаете.

— Теща? Ей по должности положено. Тесть — карась-идеалист. Полина? Сами знаете, валаамская…

— Прекратите злословить. От вас даже ваш приятель Перепахин не в восторге.

— Ну, если быть точным, это ваш приятель. А мой… старший товарищ. Он, увы, за свои слова не отвечает.

Я хотел возразить, и вдруг в памяти возник пьяный бред Перепахина о ребенке Сергея и Лены. Тогда он приписывал эту возможную сплетню Вадиму, хотя сам натолкнул его на эту выдумку. И такому человеку верить? А чего стоит его «предсмертная записка»? Но снотворное? Несчастный случай. Кому и за что убивать этого несчастного пьяницу?..

— Он наговорить может много.

— О чем?

— Да по всей этой некрасивой истории. Он ведь не просто от запоя лечится.

Я сказал и будто холодный душ ощутил. Перед глазами возник плакат военных лет: «Болтун — находка для шпиона».