Елена Михалкова - Улыбка пересмешника Страница 3

И самое мое полное счастье приходило тогда, когда, наевшись, он засыпал на диване, и на его лице — суровом, жестком, волевом лице настоящего мужчины — появлялось беззащитное выражение. Вот тогда он был мой, весь мой, целиком, вместе со своими снами, мыслями, страхами… Я могла долго-долго смотреть на него, но в конце концов, боясь разбудить взглядом, приносила какое-нибудь рукоделие и пристраивалась рядом с ним, вышивая в тишине.

Мое счастье было нарушено за все это время только один раз — когда умерла бабушка и выяснилось, что она подписала какие-то документы о передаче квартиры в собственность неизвестным мне людям… Оказывается, они ухаживали за ней последние годы ее жизни — удивительно, но она ничего не рассказывала мне об этом. Впрочем, у бабушки было так плохо с памятью, что она вполне могла забыть о таких деталях, как принесенное из аптеки лекарство или вовремя приготовленная еда.

Кирилл хмуро сказал, что он в это дело не полезет, потому что его сожрут с потрохами. Я тогда не поняла, кто может его сожрать, но догадалась, что он придерживается того же мнения, что и я: раз за бабушкой действительно ухаживали какие-то добрые люди, значит, они заслужили эту комнату, а «сожрут с потрохами» сказано про соседей, которые начнут стыдить его, если он вздумает судиться. Мне и самой было стыдно за то, что я ничего не знала о происходящем и ни разу не приехала навестить ее за все эти годы, потому что не хотела выныривать из своего безмятежного, тихого существования. Я из него и не вынырнула: только высунула голову на поверхность, огорчилась и сразу спряталась обратно — в глубокую зеленую воду, спокойную, неподвижную.

А в две тысячи первом году, три года спустя после бабушкиной смерти, грянул гром.

В тот день Кирилл пришел домой очень рано — я даже не успела приготовить ужин, — но стоило мне метнуться к плите, как он схватил меня за руку, заставил сесть и сам сел напротив, глядя на меня своими голубыми глазами.

— Викуша, — сказал он, — мне нужно тебе кое-что рассказать. Слушай и не перебивай, потому что времени у меня не очень много.

И он начал рассказывать. Я слушала его и ощущала, что счастье выскальзывает из моих рук, как подтаявшая льдинка, и вот-вот упадет на пол и разобьется на кусочки.

Оказывается, в его бизнесе возникли проблемы. Фирма Кирилла занималась переработкой мяса, выполняла свою работу честно, никого не обманывала, и, конечно, появились люди, которым это не нравилось. Конкуренты, сказал он, — конкуренты, собиравшиеся захватить его дело, воспользовавшиеся непростой ситуацией, чтобы установить свои правила игры.

— Они хотят, чтобы я уступил им все, — рассказывал он, поглядывая на меня, — и не побрезгуют ничем, никакими методами. Милая, тебе придется уехать.

— Зачем? — Я едва не плакала.

— Затем, что я не могу подвергать тебя опасности. Девочка моя, пожалуйста, послушай!

Он встал, обнял меня, и я не выдержала — уткнулась носом в его рубашку, заревела, обхватив руками. Мой Кирилл, всегда такой скупой на ласку, способный молчать целыми днями, не произнося ни слова, назвал меня своей девочкой! Даже в постели, после изматывавшей любви, он обрывал меня, если я начинала бормотать всякие нежные женские глупости, а теперь сам стал со мной нежен.

— Я тебя не оставлю! — Я вцепилась в него, и он силой разжал мои объятия, присел передо мной на корточки и заставил посмотреть ему в глаза.

— Ты моя жена, и ты должна мне помочь. Кроме тебя, мне больше никто не поможет.

— Я все сделаю! Кирюша, милый…

— Послушай! Необходимо, чтобы ты уехала. Эти подонки ни перед чем не остановятся, и если они тебя схватят… — Он сделал паузу, и сердце мое остановилось на мгновение, — то я этого просто не выдержу. Ты понимаешь?

Я закивала, не понимая ничего из того, что он мне говорил, кроме одного — он меня любит, он обо мне заботится!

— Поэтому тебе нужно будет уехать. Я тебя спрячу, хорошо? Ненадолго — всего на несколько месяцев, пока все не утрясется. Чтобы тебя никто не нашел, мы с тобой разведемся — фиктивно, ты понимаешь? И тогда никто не сможет меня шантажировать тобой. Ты не должна будешь мне звонить, я сам стану выходить на связь. И ни в коем случае не приезжай!

— Кирюша! — взвыла я. — Как же так?! А что с тобой будет?!

— Тихо! Не ори, дура, — соседи услышат! Ничего со мной не случится, все будет в порядке. Разберусь с уродами и заберу тебя обратно. Ты все поняла? Тогда иди, собирай вещи.

— Как?! Уже?!

— А ты что хотела — дождаться, пока за тобой придут? Быстро пакуй барахло и звони своей подруге, просись на постой.

У меня не было подруг. Но осталась приятельница школьных лет, до сих пор жившая в маленьком приволжском городке, растившая троих мальчишек и опекавшая мужа-алкоголика. Именно к ней мне и пришлось напроситься в гости, наврав, что муж выгнал меня из дома, — Кирилл строго-настрого запретил говорить кому бы то ни было о возникших у него проблемах. Развели нас очень быстро — он заплатил кому-то денег, и все бумажные вопросы решились за один день.

— Никто не должен знать! — Он вколачивал слова мне в голову, повторяя, как для маленького ребенка или глупышки. — Вика, никто не должен знать о причинах твоего отъезда.

— Но Оля… она станет расспрашивать…

— А ты скажи, что тебе тяжело говорить на тему разъезда, и она от тебя отстанет. Поняла? Повтори!

— Оля, мне тяжело говорить на тему разъезда, — послушно повторила я, представив себе Ольгу: маленькую, остроносую, с любопытным взглядом блестящих черных глаз.

— Умница. Запиши это предложение себе в блокнот на случай, если забудешь.

— У меня нет блокнота… — начала я и осеклась: он посмеивался.

— Знаю. Я шучу. Все, все, все, — поспешно сказал он, заметив, что у меня дрожат губы. — Долгие проводы — лишние слезы.

На вокзале, в людской сутолоке, в круговерти тележек, сумок, пакетов, чемоданов, я совершенно растерялась. Кирилл шел впереди, расталкивая зазевавшихся прохожих, а я смотрела в его спину и думала только об одном: «Господи, спаси и сохрани его для меня! Сделай так, чтобы с ним все было хорошо! Мы были так счастливы, и раз уж получилось, что мы теряем наше счастье, прошу тебя, пожалуйста, отдай ему мою половину».

Меня толкнули, и от удара я выронила сумку, в которой лежали паспорт и деньги. Присев на корточки, схватила ее («Господи всемогущий, ты же хороший, я знаю, что ты заступишься за него!»), а когда подняла глаза, Кирилла уже не было видно.

«Только бы он остался жив, Боже, прошу тебя!»

И вдруг меня окатил панический ужас. Я не успела представить себе ничего конкретного — ни убийцы с ножом, ни человека, толкающего его под колеса поезда, — но страшное чувство неизмеримой утраты накрыло меня с головой, как будто, на долю секунды выпустив из рук свою дешевую сумку из кожзаменителя, я выпустила свое счастье — сама, по глупости, — и больше никогда не найду его, останусь навсегда на этом бесконечном вокзале — неприкаянная, никому не нужная.

Кирилла больше не было со мной. И в ту же секунду я почувствовала, что его нет — совсем. Понимаете? Я отпустила его взглядом, и с ним сразу случилось что-то страшное, от чего только я могла его защитить… А я не защитила.

Шум толпы вокруг меня стал громче, он нарастал, и я внезапно перестала понимать, на каком языке говорят эти люди, куда они идут и что происходит со мной. Сначала я потеряла мужа, затем потеряла себя. От охватившей меня паники я закричала, какая-то женщина с седой головой шарахнулась в сторону, и я закричала снова — не надеясь, что мне кто-нибудь поможет, просто от детского страха.

Кирилл вынырнул из-за чьей-то спины, наклонив голову, как бычок, собирающийся боднуть меня.

— Ты чего орешь?! — с тихой яростью спросил он и, поскольку я молчала, оторопело глядя на него, заподозрил худшее: — Что, паспорт проворонила?

Выхватил мою сумку, рванул молнию и принялся шарить внутри, а когда нашел, поднял на меня глаза, ткнул сумку мне в руки и, кажется, еле сдержался, чтобы не выругаться.

— Быстро, на поезд опоздаешь!

Справедливости ради нужно сказать, что бог услышал мою отчаянную молитву. Правда, поняла я это позже, гораздо позже. А тогда я еще перекрестила мужа на прощание — чтобы все у него было хорошо, у моего Кирилла, чтобы все обошлось, чтобы его сохранили высшие силы… И, крестя, сама не верила в то, что все наладится.

У подруги я прожила четыре месяца. Мне тяжело вспоминать то время — черное, как провал проруби, обещающей быструю жутковатую смерть. Я всегда боялась воды, особенно речной, с сильным течением. Теперь же у меня было ощущение, что ледяная вода тащит меня, сковав руки-ноги холодом, и не вскрикнуть, не позвать на помощь, не выпрыгнуть рыбкой на лед… Оле и ее семье я была в тягость, как и мне в тягость был их жалкий нищенский быт, от которого я успела отвыкнуть за годы благополучной жизни с мужем, и вынужденная благодарность, перемешанная с отвращением к окружавшей меня убогости и постоянным страхом за мужа, мне самой казалась противной — словно я принудительно заставляла себя быть признательной этим людям. Так, в общем, оно и было.