Алина Егорова - Драгоценности Жозефины Страница 3

Из-за высокого дома, что стоял напротив, показалось солнце, оно озаряло мягким светом небо белой ночи. Таня знала, что уснуть теперь удастся едва ли. Хорошо, что воскресенье, хоть на работу не надо идти, порадовалась девушка. Вот бы взять отпуск и уехать куда-нибудь, обо всем забыть и начать жизнь с чистого листа. А еще нужно сменить работу, чтобы ничто не напоминало о прошлом, решила она.

Таня села на край кровати, нащупала ногой упругий шелк тапок, обулась и пошлепала на кухню. По дороге взглянула на себя в зеркало, насмешливо отразившее ее серое, с темными кругами под глазами лицо и короткие всклокоченные волосы – вчера вышла из душа и сразу легла спать, поленившись прежде их высушить феном. Хотя какая там сушка! Не до того было. Девушка поежилась, вспомнив, как вернулась домой, словно в бреду; торопливо сбросила с себя одежду, залезла под душ и долго там стояла, то ли мылась, то ли грелась… Скорее, все-таки мылась, стараясь избавиться от несуществующих следов крови, в которой, как ей казалось, было вымазано все тело. Руки она вымыла еще там, в его квартире, но кровь не краска, ее так просто не смоешь, она въедается в кожу и будет мерещиться всюду до тех пор, пока ее не сотрет из памяти время. Но и грелась, разумеется, тоже. Несмотря на плюс двадцать при полном штиле, Таня продрогла, словно оказалась в ноябре на улице в одной лишь тонюсенькой курточке. Тем не менее за окном стоял теплый июль.

От «крови» и грязи она отмылась, щедро намыливая себя густым персиковым гелем, но как отмыть душу и мысли? В душе царила тьма, но, как ни странно, болеть она перестала. Болеть стало нечему, потому что надежда, которая тлела в ней тусклым огоньком, умерла. Она сама ее убила, когда дрожащей рукой взялась за нож, решительно его подняла, прощаясь взглядом со своей любовью. Дворянкин сидел перед журнальным столиком, вальяжно откинувшись в кресле и запрокинув голову. Красивое (его лицо всегда ей казалось красивым), с высокими скулами, четко очерченным упрямым ртом, выразительными глазами, «умным» лбом с обозначившимися на нем ранними морщинками лицо. Морщины от того, что он много думает, говорил о нем ее дед. Да, Роман всегда был думающим, думающим и обаятельно-ироничным, чем сильно отличался от других. И при этом немного высокомерным. Что ж, имеет право, соглашалась Таня – он умный и не такой, как все, и поэтому ему позволительно то, что не позволительно другим. Даже спящий, Дворянкин сохранил на лице гримасу превосходства. Таня поморщилась – теперь его высокомерие ее раздражало. Она понимала, что сама создала себе кумира из в общем-то ничем не выдающегося, среднестатистического человека. Понимала, но ничего не могла с собой поделать – его чарующая улыбка и притягивающий взгляд зеленых глаз сковывали волю и заставляли забыть про все: самоуважение, гордость, здравый смысл. Когда он лукаво на нее смотрел, хотелось только одного – как можно дольше находиться рядом с ним и чтобы его внимание нераздельно принадлежало лишь тебе. Роман, словно издеваясь, напропалую крутил романы. Девицы в его постели сменяли одна другую. Он дарил им букеты и подарки, водил в рестораны, кино, театры. А ей, Тане, не дарил ничего и никуда не приглашал. Даже в день рождения не считал нужным преподнести ей цветы. Самое большее, на что она могла рассчитывать в этот день, – коротенькая эсэмэска. Присылал ее – и тем самым дарил надежду. А вдруг он приедет? – думала Таня, начиная загодя готовиться к встрече: шла в магазин за продуктами, чтобы приготовить «мужскую» еду – салаты и мясо, наводила лоск в квартире, делала прическу и маникюр, маску для лица, наносила макияж, надевала свое самое красивое белье. И сидела как на иголках. Когда же он придет? Через час, два, три… нет? Наверное, у него много дел, а к вечеру освободится и приедет. И уже потом, когда солнце начинало клониться к закату, Таня отчаивалась дождаться гостя. Пусть хотя бы позвонит, молилась она на телефон. Но Дворянкин обычно не звонил. Он не любил ее день рождения, как не любил и ее.

Как же она завидовала им, его любовницам, с которыми он развлекается. Как хотела оказаться на месте одной из них! И ведь она ничуть не хуже их – стройная, эффектная, одевается, как он любит, – в платья с глубоким декольте, носит туфли на высоких каблуках, делает яркий макияж, маникюр и педикюр, а ему все не так. Как она ни старалась стать для него лучшей, как ни пыталась ему понравиться – все тщетно.

А ведь раньше она была совершенно другой. Гордой и сильной, веселой девушкой-апрелем: легкой, жизнерадостной, непосредственной и обаятельной. Потом она превратилась в девушку-ноябрь: угрюмую и зажатую. При Романе Таня держала себя в руках, бесконечно поправляла прическу и макияж, взвешивала каждое слово, многозначительно и напряженно молчала, так как он не любил болтушек. Не смела при встрече кинуться к нему с распростертыми объятиями, радостно вопя, что соскучилась и рада его видеть, – Роман не выносил бурных проявлений чувств, а ей хотелось быть спонтанной, настоящей и открытой. Редкие свидания в его квартире являлись для нее отрадой. Быть с ним рядом, а лучше – прижаться к нему. Чего еще желать?! Роман смотрел на нее чарующим взглядом, целовал, и тогда Тане казалось, что вот оно – счастье! Они вместе и Роман ее любит. А как же иначе? Если бы не любовь, разве были бы тогда их встречи, на которые он сам ее звал?

Но неминуемо наступало расставание, после которого оставалась пустота: ни радости, ни удовлетворения, а время между встречами наполнялось томительным ожиданием и напряжением. И еще обидой – на него, на себя, на все на свете.

Это он ее сделал такой унылой и неуверенной, жалкой, растерянной, собачонкой, преданно смотрящей в глаза и выпрашивающей кусочки счастья. Но она сумела сбросить с себя рабские оковы его равнодушия и своей к нему любви. Последнее было сделать очень тяжело, почти невозможно. Но она это сделала – одним махом, как ей советовали, – и стала свободной.

Город спал, мигая желтоглазыми светофорами на пустынных магистралях. По проспектам пролетали одинокие автомобили, куда-то торопясь в ночи. Даже вечно загруженный Сортировочный мост к часу ночи получил передышку и до утра наслаждался свободой, слушая под собой перестук колес железнодорожных составов.

Миша Костров выглянул в окно и окинул взглядом пространство с высоты двадцать четвертого этажа. Сам он жил на первом этаже, работал на втором и поэтому привык к совершенно другим видам из окон. Когда Михаил находился дома, из форточки доносились звуки улицы: чьи-то разговоры, детские голоса, шаги, шум автомобилей. Обзор оттуда узкий, но детальный. Можно наблюдать за происходящим во дворе, как за представлением в театре. Миша под настроение, сидя на подоконнике, кормил голубей и улыбался проходящим мимо девушкам, те улыбались в ответ. Словом, в околоземном проживании есть свои прелести. Дом, в который его вызвали, находился на городской окраине с торчащими среди пустырей черными трубами заводов и заброшенными карьерами. Несмотря на отдаленность от центра, купола соборов, расположенных в исторической части города, отсюда видны как на ладони. Впереди золотом блестел подсвеченный купол Исаакия, правее – Смольный монастырь, чуть ближе синел Троицкий собор. Миша перевел взгляд вниз – там серо-зеленой змейкой извивалась какая-то речушка, нелепыми стайками толпились кукольные ларьки, по рельсам катились игрушечные вагончики – казалось, что до земли рукой подать, протяни ее и коснешься дымчатой лужицы карьера или моста над железной дорогой. Прямо перед носом висело синевато-серое в звездочку небо с огромным пятном полной луны. Луна нахально заглядывала в окна, напрашиваясь в гости. Сюда, на верхние этажи, она приходит без приглашения, от нее не спрячешься за легким тюлем, разве что за плотными портьерами да жалюзи.

Погибший Роман Дворянкин, проживавший в этой квартире, по всей видимости, портьер не признавал и был человеком открытым для посторонних глаз – хотя какие глаза, на такой-то высоте? – окна в обеих комнатах его квартиры небрежно занавешены полупрозрачной тканью. В гостиной – оранжевой, контрастирующей с зеленью стильного интерьера, в спальне – почему-то черной. Одна из занавесок в спальне была злостно сорвана с карниза и траурной фатой накрывала голову и грудь покойного, вторая болталась на окне на двух прищепках. Видимо, убийца был эстетом – не смог спокойно смотреть на жуткое зрелище, которое представляло собой тело с колотой ножевой раной, и решил его немного замаскировать, дабы не оскорблять свое зрение.

– С момента наступления смерти прошло больше суток. Удар нанесен точнехонько в сердце, – прокомментировал судмедэксперт.

– Видать, у убийцы глаз-алмаз, – скорбно похвалил Костров.

– Да тут разве что только слепой промахнется, с такого-то расстояния! Нож всадили в упор.

– Что значит в упор? – не понял следователь.

– Думаю, когда Дворянкина убивали, он спал. Скорее всего, предварительно ему подсыпали снотворное. Точнее можно будет сказать после экспертизы. Нож столовый, преступник использовал тот, что подвернулся под руку, – эксперт кивнул на журнальный столик с общипанной гроздью винограда на большом блюде, початой бутылкой вина и двумя бокалами. Возле столика стояли два кресла, а рядом на полу лежало тело убитого.