Ирина Градова - Чужое сердце Страница 3

На самом деле далеко не все коллеги относятся к моему изменившемуся статусу подобным образом – в основном это касается только моего отделения анестезиологии и реанимации, где я, к счастью, появляюсь довольно редко в силу того, что тружусь исключительно в операционной. Тем не менее иногда я все же чувствую обиду, когда ощущаю на себе косые взгляды или ловлю чью-то кривую усмешку, неожиданно обернувшись. Может, пора подумать о смене места работы? А что – хорошие анестезиологи нужны везде, вот, например, в частных клиниках, где работают многие из моих бывших однокашников. Стоит лишь снять трубку, и «тепленькое» местечко у меня в кармане! Но я, к сожалению, из тех людей, которые панически боятся перемен. Именно поэтому я так долго размышляла над тем, стоит ли выходить замуж за Олега и надо ли соглашаться работать в ОМР. Разумеется, я могла уволиться, но за долгие годы так привыкла к тому, что в моей больнице мне все знакомо, и не только люди, но и предметы, порядки, каждый угол, каждый предмет мебели... Нет, все же еще рано думать об уходе. Может, это осень так на меня действует? В такие минуты я начинаю задумываться о собственном возрасте. Чего я достигла в этой жизни? Вышла в первый раз замуж – неудачно. Родила Дэна – это, пожалуй, большая удача, и я не устаю благодарить бога за то, что у меня такой замечательный сын. Работала много лет в одном и том же коллективе, не хватая звезд с неба, но все же хорошо себя зарекомендовав перед коллегами и начальством. Потом встретила Олега...

Мои размышления прервал телефонный звонок. Он завопил так громко, что я подпрыгнула от неожиданности. Я давно жаловалась сынуле, что не слышу звонка мобильного, когда он у меня в сумке, и Дэн «скачал» мне из Интернета такой звонок, что и мертвого разбудит.

– Лицкявичус, – раздалось в трубке. Глава ОМР всегда представлялся, хотя и знал, что его имя высвечивается на экране. – Вы сейчас где?

– Иду домой, – ответила я. – А что?

– Сможете подъехать к детской больнице № ... через полчаса?

– Да, а что...

– Я вас встречу у главного входа, – сказал Лицкявичус, не позволив мне закончить вопрос, и дал отбой. Что ж, это его обычная манера вести беседу, так стоит ли удивляться? Меня иногда посещает мысль, что у нашего начальника существует некий пунктик, связанный с тем, кто должен начинать и заканчивать разговор. Может, он так спешит сказать последнее слово, потому что боится услышать то, к чему не готов? Или просто опасается быть прерванным на полуслове, потому и торопится прервать собеседника сам? Или... Или, что, наверное, ближе всего к правде, Лицкявичус – просто дурно воспитанный, желчный тип, презирающий женский пол и не терпящий возражений и обсуждений собственных приказов – возможно, сказывается военное прошлое! Почему я до сих пор ему этого не высказала? Не знаю. Наверное, потому что, несмотря на все его недостатки, на этого человека всегда можно положиться в трудную минуту. Он не раз выручал и меня и других моих коллег по ОМР, когда, казалось, все так плохо, что хуже уже и быть не может. И еще: являясь сотрудницей Лицкявичуса, я всегда знала, что он встанет на мою сторону, что бы ни случилось, – перед непосредственным начальством, перед милицией, властными структурами и даже потусторонними силами, если понадобится. Вот поэтому я и терплю его.

До больницы меня довезла маршрутка. Как и обещал, Лицкявичус ждал меня на скамейке напротив главного входа.

– Что за спешка? – спросила я, поздоровавшись. – Новое дело?

– Пока неизвестно, – ответил он, осматривая меня с головы до ног, что показалось мне странным. Мы не виделись с главой ОМР с самой моей свадьбы. Вернее, на свадьбе он отсутствовал, хотя и был приглашен. Насколько я знала, Лицкявичус уезжал в командировку, но никто не знал, куда именно. – Хорошо выглядите – брак явно пошел вам на пользу, Агния.

Он сказал вроде бы комплимент, но таким тусклым голосом, словно гораздо больше обрадовался бы нашей встрече, если б я находилась в коме или, как минимум, с головы до пят в гипсе!

– Поступил сигнал, – сказал Лицкявичус, направляясь к входу и вынуждая меня почти бежать, примериваясь к его широкому шагу. – Мальчик, пять лет, зовут Толик Лавровский – он сам так представился. Сейчас Карпухин пытается разыскать его родителей, но ребенок не знает своего адреса, так что это займет некоторое время.

– И что не так с этим Толиком? – поинтересовалась я. – Почему вам сообщили? Он болен?

– Абсолютно здоров, по крайней мере – был здоров, пока у него не отхватили кусок печени.

– Что-о-о?! – взвизгнула я, останавливаясь: если бы я была автомобилем, то забрызгала бы Лицкявичуса грязью, вырвавшейся из-под колес при столь резком торможении.

– Успокойтесь, Агния, – вздохнул Лицкявичус, прекрасно знавший о моем отношении к детям. – С ним все будет в порядке: печень, она ведь, как саламандра, способна к регенерации, так что через пару лет мальчишка и не вспомнит ничего!

– Послушайте, Андрей Эдуардович, я что-то не понимаю – кто «отхватил» у Толика кусок печени, почему и где?

– К сожалению, я не знаю ответа ни на один из ваших вопросов. Возможно, врачи прояснят дело?

Мы не пошли к заведующему отделением реанимации: в приемном отделении сказали, что Лавровского уже перевели в обычную палату в хирургическом отделении. Лицкявичус на пару минут заскочил в кабинет завхирургией, после чего вышел в сопровождении невысокого пожилого мужчины и назвал номер палаты. Было время ужина. По коридорам сновала нянечка с большим алюминиевым столом на колесиках, жутко громыхавшим по каменному полу. Запахи, исходящие от огромных кастрюль, на мой взгляд, могли вызвать аппетит лишь у очень голодных или совсем неприхотливых людей.

Я ожидала увидеть Толика лежащим в койке, но дети, находившиеся в палате, сидели на краешках своих кроватей, болтая ногами, переговариваясь и с интересом глядя в экран маленького черно-белого телевизора (где они только достали такую допотопную модель?). Показывали старый мультфильм – кажется, «Ежик в тумане».

– А вот и наш Толик, – сказал заведующий хирургией, подходя к светловолосому мальчику в застиранной больничной футболке с инвентарным номером на рукаве.

Большие серые глаза с любопытством взглянули на нас.

– А где мама? – спросил мальчик, переводя взгляд с Лицкявичуса на меня.

– Мы ее ищем, милый, – сказала я. – Обязательно найдем – очень скоро!

– Подними-ка футболку, приятель, – сказал заведующий. – Пусть тетя с дядей посмотрят на твои «боевые шрамы».

Видимо, Толику приходилось это делать не впервые, потому что он с готовностью задрал одежку, продемонстрировав большой, но аккуратный шов с правой стороны.

– Безупречная работа! – задумчиво прокомментировал Лицкявичус.

Я посмотрела на него расширенными от ужаса глазами: неужели это все, что он может сказать?!

– Это верно, – согласился заведующий. – Работа настоящего мастера. Мальчик чувствовал себя неплохо, когда его привезли, а это значит, что после операционного вмешательства имел место период реабилитации. Судя по всему, ребенку переливали кровь, – он указал на следы от игл или капельниц на локтевых сгибах рук Толика. – Мы поначалу поместили его в реанимацию просто потому, что боялись за последствия, но очень быстро перевели в обычную палату.

Во время разговора я наблюдала за маленьким пациентом. Наша беседа не представляла для него ни малейшего интереса, поэтому он вернулся к просмотру мультика, больше не обращая на нас внимания.

– Думаю, нам лучше вернуться в мой кабинет, – предложил заведующий отделением.

– Где нашли мальчика? – спросил Лицкявичус, как только мы расселись вокруг стола.

– На лавочке у одного из торговых центров, кажется, – неуверенно ответил зав. – Если нужно, я выясню в приемном.

– Да, нужно, – кивнул глава ОМР. – Это может оказаться важным. Еще надо узнать, как случилось, что он вообще попал в такую ситуацию. Хорошо бы поглядеть на его мамашу – возможно, нам следует обратиться в социальную службу?

– Подождите! – возмутилась я. – Зачем сразу такие крайние меры? Мальчик выглядит вполне ухоженным, на его теле нет следов побоев, да и маму он хочет видеть, разве не понятно? Если бы его избивали дома или плохо относились, думаю, Толик не спрашивал бы о матери и не хотел поскорее вернуться домой!

Социальные службы по защите материнства и детства с недавних пор стали настоящим «пугалом» для несчастных родителей. Как показывает практика, всем глубоко наплевать, что происходит с ребенком за стенами квартир – это доказывают многочисленные случаи доведения детей до голодной смерти, бесчеловечные наказания родителями и даже побои, заканчивающиеся смертью. Ни один голос, как правило, не поднимается в защиту несчастных! Тем не менее если соответствующий сигнал все же поступает, дети немедленно отбираются у родителей и водворяются в детский дом. При этом чрезвычайно мало внимания уделяется тому, виноваты ли мать или отец в случившемся, или нет. У меня складывается впечатление, что, как и во многих ситуациях в российской системе права, мы снова имеем дело с перегибами. С одной стороны, дети абсолютно беззащитны перед родительской жестокостью, с другой – совершенно нормальным родителям частенько приходится доказывать свою состоятельность лишь потому, что кому-то из представителей социальных служб показалось, что они состоятельными не являются. Видимо, как в старые времена существовала необходимость «давать план», так и сейчас мы имеем дело с чем-то похожим, требующим от органов соцзащиты повышенного внимания к делам, которые на самом деле и яйца выеденного не стоят. Я не хочу сказать, что изъятие у ребенка части печени не является преступлением, но не лучше ли сначала разобраться, прежде чем немедленно огульно обвинять мать или отца?