Энцо Руссо - Мафия изнутри. Исповедь мафиозо Страница 3

Хотя отец и не был постоянным работником, как надсмотрщик и сторожа, Кавалер держал его все лето, а если была в том нужда, то и зимой. Могу сказать, мы ни в чем не нуждались. Со всем у нас было более или менее в порядке, кроме жилья. Несмотря на то что прошло уже столько лет, я до сих пор вспоминаю каждое 31 августа у себя в селении. В те времена ежегодно 31 августа истекал срок старой аренды жилья и начинался новый. Теперь существует запрет на повышение квартирной платы и всякие другие хитрые штуки. Тогда все было проще: кто должен был съезжать, грузил в последний вечер августа весь свой скарб на повозку, а у кого не было повозки, брал ее взаймы.

Той ночью в селении никто не спал. Те, кто приезжал до времени, должны были дожидаться, пока съедут прежние съемщики. Если же кто задерживался, то новые жильцы уже стояли у дверей наготове, с нетерпением ожидая момента, когда смогут вселиться. Случались ссоры и жестокие потасовки, на шум которых сбегались все соседи. Однако отец был человек мирный, съезжал каждый раз без задержек и всегда был готов помочь тем, кому приходилось уступить нам место.

Брат Борино любил меня больше всех. До его отъезда в Аргентину мы иногда ходили батрачить вместе. Это случалось не очень часто, так как отец всегда старался брать меня в помощники, даже когда за рабочий день платили ему одному. Но когда это происходило, я был вне себя от радости. Борино никогда меня не бил, самое большее давал мне пинка, чтобы я живее пошевеливался. Он шутил со мной и обращался, как со сверстником. А когда свертывал цигарку с крепким табаком, иногда давал затянуться и мне.

Как-то вечером на праздник Пречистой Богородицы он повел меня к единственной в селении проститутке, которую звали Марианнина. Женщина была необъятной толщины, но очень белокожая, сильно намазанная и надушенная. Говорили, что ей за пятьдесят, но, хотя я почти совсем ее не помню, кажется, она была красивая. Посещать ее в праздник Пречистой Богородицы в нашем селении было традицией, и у ее дверей уже толпилась куча народа. От волнения я весь дрожал, но, когда наступила наша очередь, Марианнина подошла ко мне, чтобы получше разглядеть, а потом взглянула на брата.

— А сколько ему лет?

— Сколько надо, — ответил Борино, который никогда не лез за словом в карман. И погладил ее по щеке. Но ей было не до ласк! Она боялась: сержант предупредил ее со всей строгостью — чтобы никаких несовершеннолетних.

— Откуда же сержант может узнать, если ты сама ему об этом не скажешь? — сказал брат. Марианнина рассмеялась, подошла к окну и чуточку отодвинула занавеску. Перед домом на улице стояло с полтора десятка мужчин, которые, куря и болтая, дожидались своей очереди.

— Ничего не попишешь, — сказал, чтобы утешить меня, Борино, когда мы возвращались домой. — Значит, придется подождать какую-нибудь приезжую, когда будет ярмарка. Любая из них получше Марианнины.

Но другого случая так и не представилось. Борино всю зиму не мог найти работу. Это было трудное время: даже не удавалось устроиться каменщиком или овчаром. А потом однажды ночью случилась беда с мулом, который издох, не успев даже замычать. И так как кто-то из соседей, желая нам досадить, немедля настучал, сразу же заявился санитарный инспектор и сказал, что животное нельзя сдать на мясо, потому как неизвестно, отчего оно сдохло и, возможно, вообще было больное.

Вот так собралось одно к одному, и весной Борино навсегда отправился за океан. Через два года нас покинул и Тото, но настоящим старшим братом для меня был Борино, и, пока он не уехал, меня все должны были уважать. Конечно, я и сам мог за себя постоять, но парни постарше в нашем квартале, которые раньше меня не трогали, теперь, случалось, меня задевали. Я пытался давать сдачу, но обычно мне от них крепко доставалось, а потом дома я получал еще и остальное, так как мой отец был не из тех, кто, когда сын приходит домой с разбитым носом, хватает мотыгу и бежит искать отца обидчика.

Отец же, который был слишком добрым и благородным человеком и рано умер именно из-за того, что был слишком добрым и благородным, набрасывался на меня и кричал, что это я затеваю драки, так как не хочу работать, и что у меня плохой характер, что я как бешеная собака. Вот так он отдал меня в помощники к одному огороднику, но работал я не за деньги, а за торбу овощей, которую тот давал, когда ему вздумается. Вскапывать огород мне нравилось, потому что работать было не жарко — всегда стоишь по щиколотку в воде. Однако огородник был бедняк и сам еле мог прокормиться, а за малейшую оплошность орал на меня и давал попробовать прута. А так как однажды он попытался дать мне попробовать еще кое-что, я к нему больше не пошел. И за это мне досталось от отца палкой, потому что я стыдился сказать ему истинную причину, а он считал, что я просто не желаю работать.

Не надо думать, что дзу Вартулу между тем совсем исчез и больше не показывался. Приходить-то он приходил по-прежнему, но с тех пор как уехал Борино, атмосфера у нас дома переменилась. Он теперь не засиживался: поздоровается и уйдет. И так как видел, что в доме нет ни гроша, тайком совал что-нибудь сестре. Я это знаю, так как однажды сам видел.

Мать тратила эти деньги очень хитро. Она покупала то, что дома уже было: оливковое масло, муку, фасоль. Таким образом, отец ничего не замечал и, более того, был доволен, что продуктов хватает так надолго. Иногда она покупала и какое-нибудь платьице или пару американских туфель для моей сестры Джины, а на ярмарке — разные хозяйственные мелочи, которых мужчины не замечают, так как не обращают на них внимания. Однажды отец увидел, что сковородка у нас новая, но мать сказала, что выменяла ее на несколько горстей фасоли, как тогда было в ходу.

Однажды зимним вечером дзу Вартулу притащил корзинку мушмулы и полголовы твердого овечьего сыра. Он всегда так делал, когда оставался у нас ужинать и ночевать, не желая быть в тягость. Раньше, до того как уехал Борино и еще была жива сестра Ассунтина, он отправлялся ночевать на постоялый двор. Но теперь у нас было достаточно места и мать радовалась, когда дядя оставался на ночь. Уже засыпая, я вдруг услышал, как он спросил моего отца:

— А Джованнино что делает?

— А что ему делать? Когда есть работа, беру его с собой. Иначе весь день будет болтаться на улице.

— Ну раз так, то денька на четыре увезу-ка его с собой я, — заявил дядюшка, заканчивая разговор. Он всегда умел добиться своего: когда ему не хотелось спорить, он делал вид, что вообще спорить не о чем. Отец пожал плечами. Когда он выпивал стаканчик-другой вина, его вообще невозможно было рассердить.

— Ну что ж: бог вам в помощь, — сказал он. Только попросил дядюшку не слишком долго меня задерживать, потому что, как только прекратятся дожди, надо будет идти в лес запасти дров. И они отправились спать. Я же лежал с широко открытыми глазами. Никогда еще я не уезжал из дома с дядей дольше, чем на день, и сердце у меня колотилось как бешеное. В темноте, свернувшись под одеялом, я думал: «Завтра в дорогу».

Но разве мог кто себе представить, что это было начало новой жизни?

II

Муссомели ничем не отличалось от моего селения. Такие же босоногие детишки, перед каждой дверью деревянные клетки для кур, на улицах стаи худых, голодных собак. Но мы отправились туда вовсе не за тем, чтобы продавать брошки и женские чулки. Дзу Вартулу хотел, чтобы со мной познакомился один важный человек. И вот под вечер, дождавшись, когда спала жара (дядюшка называл самое жаркое время дня «часом змей»), мы отправились на усадьбу, стоявшую на отшибе.

Перед домом был виноградник с навесом для тени, и под ним сидели верхом на стульях, облокотившись на спинки, четверо мужчин. Увидев моего дядюшку, они заулыбались. Один из них, с тонкими, длинными усами, проговорил:

— Вартулу, ну что ты нам принес на этот раз? Петушиное яйцо?

И все расхохотались. К навесу подошли и работавшие поблизости от дома крестьяне, взявшиеся неизвестно откуда пять-шесть ребятишек и две толстые женщины, и все они, казалось, обрадовались моему дядюшке. А он, как всегда, сыпал шутками и прибаутками. И чем громче вокруг смеялись, тем больше ему хотелось всех позабавить.

— А это что за паренек, Вартулу? — вдруг спросил усатый. Дядя подтолкнул меня в спину.

— Иди, поцелуй ему руку.

Дону Пеппе Дженко Руссо[11] в ту пору было, наверно, лет пятьдесят пять, и сегодня трудно понять, что представлял собой тогда такой человек, как он. Я уже насмотрелся на разных хозяев. Чем они все занимались? Командовали, заботились только о своем добре и не желали больше знать ничего на свете.

Он же был совсем другой. Сразу было видно, что его уважали не за то, чем он владел, а за то, что он собой представлял, а в нашей жизни уважение — вот самое ценное. Женщины, дети, здоровье приходят и уходят. А уважение, если его потерять, уже больше не вернешь. Целуя руку с большим, как у епископа, кольцом, я глядел ему прямо в лицо, и он мне так нравился, что мне хотелось выпить его до дна, как сырое яйцо. Он спросил, чем я занимаюсь, кем хочу стать, и дядюшка объяснил, что у нас в селении мне не найти работы, но что я парень стоящий, работящий и, главное, уважающий старших.