Морье Дю - Полет сокола Страница 3

У групповода, у возничего нет времени. Нет времени.

ГЛАВА 2

Я проснулся словно от толчка. Кто-то назвал меня Бео? Я включил свет, встал с кровати, выпил стакан воды и посмотрел на часы. Два часа ночи. Я снова упал на кровать, но сон не шел ко мне. Голая, безликая спальня отеля, моя одежда, брошенная на стул, расчетная книга и план маршрута на столе были частью моего повседневного существования и принадлежали миру совсем другому, а не тому, в который меня неосторожно завлекло мое погруженное в сон сознание. Бео... Благословенный. Детское имя, которое мои родители и Марта дали мне, скорее всего, потому, что я был последним ребенком, последним прибавлением в семейном кругу: между мной и моим старшим братом Альдо разница в восемь лет.

Бео... Бео... Этот возглас все еще звучал у меня в ушах, и я не мог избавиться от страха, от чувства непонятной угнетенности. Во сне я был уже не групповодом, а странником во времени: рука об руку с Альдо стоял я в боковом приделе церкви Сан Чиприано в Руффано, не сводя глаз с алтарного образа. На картине было изображено воскресение Лазаря. Из зияющей могилы вставала фигура мертвеца, запеленутая в страшный саван -- вся, за исключением лица, с которого бинты спали, открыв ожившие глаза, с ужасом устремленные на Господа. Стоявший в профиль Христос звал его мановением пальца. Перед могилой с мольбой и отчаянием лежала женщина, скрытая тяжелыми складками одежды, -- предположительно Мария из Вифании, которая поклонялась своему Учителю и которую часто путают с Марией Магдалиной. Но в моем детском воображении она походила на Марту. На Марту, мою няню, которая каждый день меня кормила, одевала, сажала на колени, качала на руках и называла меня Бео.

Алтарный образ преследовал меня по ночам, и Альдо знал это. Когда по воскресеньям и праздникам, сопровождая родителей и Марту к мессе, мы шли не в собор, а в приходскую церковь Сан Чиприано, то почти всегда стояли в левом нефе. Наши отец и мать, как, впрочем, и все родители, не замечая страхов, которые преследуют их ребенка, никогда не смотрели в нашу сторону и не видели, что брат, схватив меня за руку, заставляет все ближе подходить к распахнутым воротам бокового придела, пока мне не остается ничего другого, как поднять голову и глядеть во все глаза.

-- Когда мы придем домой, -- шептал Альдо, -- я одену тебя Лазарем, а сам буду Христом и призову тебя.

Это было хуже всего. Гораздо страшнее самого алтарного образа. Из груды грязного белья, которое Марта приготовила к стирке, Альдо вытаскивал измятую ночную рубашку нашего отца и натягивал ее мне на голову. Для моего утонченного ума это было унизительно, а мой маленький желудок выворачивало от сознания, что я завернут в ношеные одежды взрослого. Меня начинало тошнить, но противиться не было времени. Меня бросали в кладовку под лестницей и закрывали дверь. Как ни странно, но против этого я не возражал. Кладовка была просторной, а на сбитых из реек полках лежало чистое, свежее белье, пахнущее лавандой. Здесь почивала безопасность. Но недолго. Поворачивалась ручка. Дверь тихо отворялась, и звучал голос Альдо:

Столь велик был мой страх и дух столь привычен исполнять команды брата, что я не осмеливался выказывать неповиновение. Я выходил, и самым ужасным для меня было то, что я никогда не знал, кого встречу -- Христа или дьявола. Согласно оригинальной теории Альдо, они были едины и к тому же (он так и не объяснил почему) равнозначны.

Поэтому иногда мой брат, облачаясь в простыню и держа в руках трость вместо посоха, представал Христом и встречал меня с улыбкой, кормил сластями, был добр и ласков; иногда, одетый в черную рубашку фашистской молодежной организации, членом которой состоял, вооруженный кухонной вилкой, изображал дьявола и принимался тыкать в меня своим орудием. Я не понимал, чем бедный, воскрешенный из мертвых Лазарь заслужил такую ненависть дьявола и почему его друг Христос так бесчестно его бросил. Но Альдо никогда не терялся, он объяснил мне, что между Богом и Сатаной идет бесконечная игра: они делают ставки на души, совсем как люди в наших руффанских кафе бросают кости. Неутешительная философия.

Затягиваясь сигаретой на кровати в отеле , я недоумевал: что заставило меня перенестись в тот кошмарный мир, где Альдо был моим властелином? Я выпил за здоровье новорожденного варвара, и, наверное, моя неуправляемая память перепутала его со мною самим, с робким Бео из ушедшего в небытие мира; и когда я увидел лежащую на ступенях церкви женщину, во мне с прежней силой ожило видение алтарного образа в Сан Чиприано -- любившая и Лазаря, и Христа Мария, распростертая перед открытой могилой. Но если в этом и заключалось объяснение, то оно не удовлетворяло меня.

Вскоре я снова заснул, но лишь затем, чтобы погрузиться в еще больший кошмар. Алтарный образ обрел связь с другой картиной, на сей раз из герцогского дворца в Руффано, где наш отец занимал почетный по тем временам пост главного хранителя. Портрет, который висел в бывшей герцогской спальне и всеми любителями искусства почитался шедевром, был написан в начале пятнадцатого века одним из учеников Пьеро делла Франческа на сюжет Искушения. Он изображал Христа, стоящего на вершине храма. Фантазия художника сделала фон портрета похожим на одну из парных башен герцогского дворца -- самая примечательная архитектурная деталь фасада, они гордо высились над Руффано. Более того, лицу Христа, смотрящего с портрета на горы за окном комнаты, дерзновенный художник придал сходство с Клаудио, безумным герцогом по прозванию Сокол, который в безрассудном порыве бросился с башни, уверовав, как гласит легенда, в то, что он Сын Божий.

Много веков картина пролежала в кладовых дворца, пока, уже после Рисорджименто, ее не обнаружили во время реконструкции здания. С тех пор она украшала или -- как ворчали некоторые возмущенные обитатели Руффано -оскверняла герцогские апартаменты. Эта картина, как и алтарный образ в Сан Чиприано, потрясала и в то же время зачаровывала меня, о чем Альдо отлично знал. Иногда он силой заставлял меня без ведома отца вместе с ним подниматься по ветхой винтовой лестнице башни и, открыв старинную дверь, ведущую прямо на верхнюю площадку, со сверхъестественной, как мне тогда казалось, силой поднимал на балюстраду.

-- Вот здесь и стоял Сокол, -- говорил Альдо. -- И здесь его искушал дьявол. .

Далеко внизу лежал Руффано, пьяцца дель Меркато. Люди, машины, повозки как муравьи копошились на пыльной равнине. Не знаю, сколько лет мне тогда было. Наверное, пять или шесть.

-- Сказать тебе, что сделал Сокол? -- спрашивал Альдо.

-- Нет, -- молил я, -- нет...

-- Он распростер руки и полетел. Он стал птицей. И его руки были крыльями. Он парил над крышами своего города, и люди как зачарованные не сводили с него глаз.

-- Это неправда! -- крикнул я. -- Он не мог полететь. Он не был птицей, не был соколом. Он был человеком и упал. Мне папа говорил.

-- Он был соколом, -- настаивал Альдо. -- Он был соколом и полетел.

Во сне запомнившаяся мне страшная сцена повторялась вновь и вновь. Я цеплялся за балюстраду, Альдо стоял за мной. Затем с силой, несравненно большей, чем та, какой я обладал в детстве, я отпрянул назад, вырвался из его рук и побежал вниз по винтовой лестнице туда, где меня ждала Марта. Она звала меня: Ее руки были раскрыты, и она крепко обняла меня, даря ласку и утешение. Но откуда в мой сон вошел запах старой, изношенной одежды? Дешевого вина?

На этот раз, проснувшись, я почувствовал, что сердце бешено колотится у меня в груди и что я весь покрыт потом. Кошмар был слишком реален, слишком ярок, чтобы рисковать третьей с ним встречей. Я зажег свет, сел в кровати, вынул записную книжку и занимался подсчетами, пока меня не сморило от усталости. Я задремал и спал без сновидений до семи утра, когда меня разбудил стук в дверь, возвестивший о приходе официанта с булочками и кофе.

День начался по обычному распорядку. Ночь со всеми ее ужасами осталась где-то позади. Как всегда, начал звонить телефон, и через какие-то десять минут я с головой ушел в организационные мелочи предстоящих часов: планы тех, кто желал провести утро в магазинах и присоединиться к остальным за ленчем; планы тех, кто жаждал увидеть собор Св. Петра, но не хотел бродить взад-вперед по длинным галереям Ватикана.

Вниз, к автобусу и ожидавшему нас Беппо, который, в отличие от меня, провел вечер в тепле и уюте своей любимой траттории.

-- А знаете, -- сказал он, -- нам стоит поменяться местами. Вы поведете автобус, а я буду крутить шашни с клиентами.

Это был намек на мой вид, на мое измученное бессонной ночью лицо. Я сказал, что согласен на его предложение.

Когда наше отдохнувшее стадо разместилось в автобусе, с нетерпением ожидая , готового показать им все свои красоты, я заметил, что одинокий варвар, ночной соискатель моего сочувствия, демонстративно меня не замечает.

Наша колесница свернула налево и проехала мимо той самой церкви, которая, непостижимым образом слившись с Сан Чиприано, превратила мой ночной сон в кошмар. Паперть была пуста, крестьянка исчезла. Я надеялся, что она уже потворствует своим слабостям и вновь разжигает внутренний огонь теми десятью тысячами лир, что я ей дал. Бывшие учительницы к этому времени успели забыть о ее существовании. Они листали путеводитель и перечисляли соседям, что из содержимого виллы Боргезе (первая остановка) нельзя обойти вниманием. Я нисколько не удивился, когда через двадцать минут увидел, как они торопятся мимо совершенно пристойных статуй, чтобы жадно впиться глазами в нагло развалившегося гермафродита.