Юлий Файбышенко - В тот главный миг Страница 3

Вошел завхоз, улыбнулся.

— Выперли Шалашникова?

— Откуда ты таких шаромыг набрал?

— А вы попробуйте других найти. Сезон-то уже начался.

— Знал бы — заключенных попросил.

— На них надежда плохая.

Порхов нахмурился, вышел, из-за стола, накинул куртку и прошел к выходу. Сезон начинался плохо. Это его беспокоило, Люди набраны — с бору по сосенке. Радист — мальчишка. Хороший был у него радист, да погиб прошлым летом: сплавал к якутам, напился там, а потом лодку его расшило на порогах. Тот, хоть и пил, был надежен. А теперь пришлось взять мальчишку. Всего и знает, что в радиоклубе затвердил. Правда, Альбина в случае чего поможет. Но и она уже четыре года не тренировалась — рука не та...

Он шагал по сырому песку улицы, поглядывал на покосившиеся срубы, мрачнел все больше. Война кончилась три года назад. Но в войну средств на геологию отпускали больше. Теперь их в обрез. База в Бабино без ремонта не проживет. У сруба сидел, покуривая, одноногий парень в накинутой на плечи оленьей парке. Он что-то выстругивал из полена, в зубах дымилась трубка.

— Здорово, начальство,— сказал парень.

— Здорово! — Порхов хотел пройти и вдруг узнал Кешку Енютина, который в сороковом, в первый сезон, спас его на витимских порогах.

— Кеха, ты?

— Я, Алексей Никитич.

— Когда прибыл-то?

— Да уж два года как с Иркутского.

— А там что делал?

— В артель было пристроился. Однако тоска заела. На старый стан потянуло.

Они помолчали.

— Ногу-то где отхватили?

— В сорок пятом.

— Нога не самое страшное. Главное, голова без дырок.

— Все равно жизни нет, Алексей Никитич. Баба от меня ушла. На кой ей безногий?

— Не расстраивайся,— сказал Порхов,— другую найдешь! А эту из головы выбрось. Я к тебе вечером зайду, потолкуем.

Покинув помрачневшего парня, он опять длинными шагами двинулся по улице к столовой.

«Выступать надо сегодня и только сегодня,— думал Порхов,— до темноты можно пройти верст десять — и то хлеб».

Дверь в столовой была открыта. Там никого не было, кроме Альбины и Саньки Тягучина — радиста. Накренив рацию, они что-то соединяли внутри ее корпуса. Он подошел:

— Надежда есть, что эта штуковина не подведет?

— Рация нормальная, товарищ начальник,— сказал Санька, поднимая ясноглазое круглое лицо и глядя на Порхова почти с благоговением.— Не подведем.

Альбина продолжала соединять какие-то проволочки.

— Ты смотрела, кого набирали? — спросил он хмуро.— Я ж тебя просил приглядывать за Корнилычем.

— А чем эти плохи?

— Шаромыги, бродяги. Кто поручится, что они работать будут?

— Ты всегда готов наговаривать на людей,— сказала она и отбросила волосы, упавшие ей на лоб.— Мало ли в партиях случайного народа, а все работают,—и, повернувшись к радисту, попросила:— Саня, иди погляди, как они там лошадей навьючили. Попроси, чтоб под рацию выделили Сивого, он смирный.

Санька кивнул и убежал.

— Попрошу раз и навсегда,— сказала Альбина, жестко смыкая рот,— на людях никаких сцен. Да и наедине тоже.

Ноздри ее тонкого, с чуть заметной горбинкой носа расширились, яркие длинные глаза смотрели с яростной готовностью спорить и возражать. Брови, вскинутые к вискам, были сведены в единое полукружие, резкая морщинка гнева легла поперек лба. Он любил ее в эту минуту, любил до того, что готов был кричать, молить, заклинать: «Прости! Забудь все, что стоит между нами! Будь прежней!» Но он знал, что, если он когда-нибудь себе это позволит, она только усмехнется и уйдет. Рухнет последняя непрочная подпорка уважения, которая еще держит ее рядом с ним.

— Зачем ты выгнал Шалашникова? — резко спросила Альбина,— Все власть свою показываешь?

Он отвернулся от нее и прошел к окну. Сейчас надо было сдержаться и не дать себе воли, тогда все еще может пойти по-другому,

— Рация для нас — главное,— сказал он, стоя к ней спиной,— И ты мне за нее отвечаешь. Ясно? А теперь пошли навьючивать. Выступаем через час.

В три они выступили. Солнце стояло довольно высоко, и, по расчетам Порхова, у них, было часа четыре на движение и час на устройство табора. Было тепло. Май набирал силу. По склонам гольцов среди лиловых переплетений вереска уже огненно вспыхивал алый багульник.

Они взошли на голец, оставя реку по правую руку, и двигались теперь вдоль горной гряды, то почти по самому берегу, то высоко поднимаясь вслед за тропой над сверкающей ломкой уже речной белизной. Льдины на реке со странным шорохом начинали свое кружение по неширокой стремнине. Лошади настораживали уши, люди шли, бодро переговаривались, и сам Порхов впервые за этот день почувствовал радость, которую испытывал всегда, вступая в тайгу.

Солнце, прорываясь через гольцы, падало на склон противоположного хребта яркими рыжими кусками. И там, где оно лежало, в бурой шкуре тайги ослепительно светились стволы лиственниц, и их ржавая горячая щетина придавала остальной темной массе деревьев вид хмурый и выжидающий.

Впереди, на тропинке, белела беличья шапка завхоза. Корнилыч на вислоухом коне возглавлял шествие. За ним, прижимаясь к потным бокам лошадей, шел Леха-возчик. Все восемнадцать грузовых лошадей были авангардом. За ними ехала Альбина и брели пешие, горбясь под набитыми «сидорами», неся на плечах кайла и лопаты. Бурики, кувалды и палатки были навьючены на лошадей. Порхов ехал сзади, по давней привычке фиксируя порядок движения. Он смотрел с седла на мерно колышущиеся перед ним, горбатые от вещмешков спины. Рабочие шли ходко, с удовольствием перекрикивались свежими голосами, и только последний — Пашка, брат завхоза, выпущенный перед этим из лагеря и по слезной просьбе Корнилыча взятый в партию, не нравился Порхову. Он шел, непрерывно перекладывая с плеча на плечо инструмент, нагибался, щупал еле видную траву, оглядывался с жалобной улыбкой на Порхова и, наконец, присел у края тропы.

— В чем дело? — спросил, нагоняя его Порхов,— Отстать хочешь?

Пашка смотрел на него снизу отчаянными, жалкими глазами и улыбался. Это было у них с братом фамильное свойство — улыбаться, что бы с ними ни случилось.

— Не втянусь я.

— Встать! — с яростью приказал Порхов.— Ну и работничков набрали.— Встать, тебе говорят!

Пашка встал бледный и злой, но все еще улыбающийся.

— Догнать остальных!

— Не больно-то командуй! — пробормотал Пашка, вышагивая по тропе.— А то здесь закон — тайга!

— Стой! — Порхов одним движением послал вперед коня и догнал его.— Что ты сказал?

Парень снял с плеча инструмент и смотрел снизу исподлобья, так и не согнав с лица улыбку.

— А чего? Ничего такого не сказал.

Порхов нагнулся и выдернул у него из рук лопату и кайло.

— Снимай мешок!

— Чего?

— Снимай мешок! Живо!

— Да чего вы, начальник,— заныл парень. На лице его больше не было улыбки.

— А то,— с бешенством наехал на него конем Порхов,— если тебе закон — тайга, я тебя из партии вон — и немедля!

— Простите, начальник! — сморщив лицо, тянул парень, вцепившись руками в лямки вещмешка.— Не привык я к воле, все время чего-нить трепану, а потом отмаливаю!

Порхов успокоился.

— На! — Он сунул Пашке его инструмент.— Моли бога за своего брата. Другой бы у меня в два счета обратно уже топал. И смотри, Паша, я таких, как ты, навидался. Что не так — и Корнилыч не спасет.

Теперь Пашка не отставал, и Порхов, качаясь в седле, мог спокойно обдумывать обстановку. Она не радовала. Но он чувствовал себя крепким и уверенным, как всегда, и готов был ко всем неожиданностям.

Впереди Альбина, нагнувшись с седла, разговаривала с высоким человеком в ватнике и потрепанной военной фуражке. Это был Колесников. Рядом с ним мелькали под неожиданным здесь беретом седые виски Соловово. Оба шли как-то особенно вольно, и это уже само по себе не понравилось Порхову. У них был какой-то слишком городской, не таежный вид. А впрочем, откуда тут быть городскому виду? Оба из лагеря. И сказали об этом при первом же разговоре. Дело не в этом, главное, Альбина что-то уж очень оживленно с ними разговаривает. И что она в них нашла?

Первые два года у Алексея с Альбиной все было замечательно. Потом появилась девочка, стало труднее, но самые плохие времена пришли, когда дочка умерла. Зимой у Альбины кончилось молоко, а девочка заболела ангиной. Альбина металась, в самой повадке ее появилось что-то звериное, что-то от рыси или тигрицы. Она требовала, чтобы он добыл молоко. Сделать это было невозможно. В северном поселке, , отделенном тысячей километров от населенных мест, не было коров. Раньше молоко завозили на самолетах. Теперь же молоко получали по талонам лишь несколько семей во всем районе. Альбина требовала, чтобы он пошел к секретарю райкома и любыми способами добыл молока. Он придумал другое: договорился с Азарьевым и авиаторами и улетел в Иркутск. Но когда он вернулся через двое суток, дочка уже умерла. Оказывается, вдобавок к ангине у нее было воспаление легких.