Николай Самвелян - Прощание с европой Страница 3

Когда голова у него зажила, всех гимназистов вывезли на сборы в лагерь в предгорьях Карпат. А из лагеря они вернулись во Львов, который по вечерам гасил огни, боясь налётов немецкой авиации. Варшавские газеты теперь не поступали во Львов. Говорили, что правительство со дня на день объявит о капитуляции. Кончилось иначе — оно бежало в Румынию, То самое правительство, которое незадолго перед тем утверждало, что Германия никогда не посмеет напасть на Польшу, поскольку Польша крепка как никогда. А если бы нападение и совершилось, то польские кавалерийские части уже через неделю патрулировали бы улицы Берлина. Все поминали недобрым словом господ министров, Но что будет завтра, никто не знал. На окраинах рыли окопы, хотя никому не было известно, кто руководит обороной города и руководит ли ею вообще.

И немцы пришли. Станислав отлично помнил тот день. Он лежал в окопе пригородной деревни Скнилов. Шелестели листвой каштаны. Странно, очень уж мирно блеяла привязанная к забору кем-то забытая и, наверное, уже ничейная коза. Усатый хорунжий, сжав зубы, смотрел вперёд — не идут ли? Позади была оборона Вестерплятте, уже были похоронены и варшавские гимназисты, полёгшие в боях на подступах к столице. Погасли все триста прожекторов, которые должны были помогать польским зенитчикам отыскивать в небе врага… В руках у Станислава плясала тяжёлая, русского образца винтовка. И он никак не мог поймать в прицел развилку дорог, где вот-вот должны были показаться немцы.

Вдруг хорунжий приподнялся на локте и крикнул:

— Слушай мою команду! Без команды не стрелять!

Станислав увидел на мушке прицела голову в рогатой каске. Она странно покачивалась, будто кивала кому-то, кто находился значительно ниже её. Взрослые именно так держат голову, когда разговаривают с ребёнком. Станислав понял, что немец едет на велосипеде.

— Огонь! — гаркнул хорунжий.

И огонь сверкнул — много огней. Мощно и уверенно ударила гаубичная батарея с Высокого замка. Обречённый Львов не сдавался. Откуда ни возьмись в небе появились два самолёта и пошли в пике на фашистскую колонну. В пыль валились люди и велосипеды. При каждом выстреле приклад винтовки больно ударял Станислава в плечо.

— Огонь! — кричал хорунжий. — Они бегут!

Ревела, захлёбываясь, батарея на Высоком замке.

Ревели, пикируя, самолёты. Вдали, на шоссе, разворачивались тупорылые автомашины. Но гаубичный залп накрыл их. И в воздух взлетели колеса и доски кузовов,

— Контрнаступление! Наше контрнаступление!

— Какое ещё контрнаступление! — заорал хорунжий. — Какое такое контрнаступление, я вас спрашиваю, Панове? Вы с ума сошли? Завтра они подтянут резервы…

И тут один из самолётов странно дёрнулся и понёсся к земле. В месте, где он упал, к небу взметнулся столб огня и дыма. И у отбивавшихся остался всего лишь один самолёт. Но он, сделав в небе круг, вновь атаковал машины и немецких велосипедистов. Победы не было. Но было другое — миг непобежденности. Батарея ещё стреляла. Хорунжий ещё давал какие-то команды…

Через четыре часа во Львов вошли советские танки. Один из танкистов, хорошо говоривший и по-польски и по-украински, подошёл к хорунжему и сказал:

— Прикажите своим сдать оружие. Можете разойтись по домам. Но хождение по улице в военной форме армии панской Польши нежелательно.

— Вы поляк? — спросил хорунжий.

— Да, — ответил танкист.

— И служите у Советов?

— Я гражданин Советского Союза.

…Станислав вместе с хорунжим шли по улице Сапеги к центру города. Лицо хорунжего было мятым, с мешками под глазами.

— Странное дело, — рассуждал он. — Приехал на танке советский поляк. А я ведь украинец. И только что собирался отдать жизнь за Польшу маршала Пилсудского. Как это всё получается? Ты-то сам кто — поляк или украинец?

— Украинец, — ответил Станислав.

— Вот дела. Все в мире перепуталось. Впрочем, парень, не грусти. Мы пытались воевать против Гитлера. А это уже хорошо. Честное слово, хорошо. Ты мне поверь. Гитлера все равно побьют. Мы этого не сделали, так сделают Советы. И если русские дадут мне винтовку, я пойду вместе с ними до самого Берлина.

Около главного почтамта стояли три танка со звёздами на башнях. Люки были открыты. А вокруг собралось множество людей — не менее полутысячи. На броне одного из танков лежал букет алых парниковых роз.

— Нет, положительно в мире всё перепуталось, -сказал хорунжий. — И пора бы снова все распутать…

…Хорунжего Станислав больше никогда не встречал.

Вскоре Станислав поступил в техникум. Ездил в Крым, на море. И за путёвку заплатил всего лишь четырнадцать рублей. Было удивительно, что теперь он живёт в такой большой стране. До Крыма надо было ехать больше суток. Если же посмотреть на карту, то расстояние от Львова до Ялты в двадцать раз меньше, чем от Львова до Петропавловска-на-Камчатке. А ведь кто-то ездит и в Петропавловск. Может быть, и сам Станислав когда-нибудь туда поедет. Масштабы удивляли. И люди удивляли. Они изменялись. Стали больше смеяться, куда-то ушёл страх и тихие вкрадчивые голоса.

В доме отдыха в Евпатории, где Станислав побывал летом 1940 года, девушка, с которой они были едва знакомы — просто вместе сидели за столиком в столовой, — узнав, что ему едва-едва хватило денег на билет до Львова, сказала:

— Возьмите у меня десять рублей. Вот адрес. Вышлите, когда получите стипендию.

— Совсем почти не зная меня, предлагаете деньги?

— Да что ж тут такого? С какой стати вы станете меня обманывать?

Станиславу эта новая жизнь определённо нравилась. В свободные минуты он ходил в художественные музеи, куда билет теперь стоил всего двадцать копеек, а для студентов — десять. Смотри сколько хочешь. Хоть от двенадцати дня, когда музей открывается, до восьми вечера, когда он закрывается. Станислав немного рисовал. Даже не рисовал, а копировал известные картины. Нравились ему полотна романтиков. Особенно он любил картину «Потоп». На ней был изображён юноша, пытающийся спасти деву необычайной красоты. Но потоки воды вот-вот смоют их в пучину. Лишь позднее Станислав узнал, что эта картина не принадлежит к художественным шедеврам. А не сняли и не унесли её в запасники лишь потому, что руки никак не доходили.

И вот однажды, когда Станислав наносил «Потопу» очередной визит, к нему подошёл высокий элегантный молодой человек и спросил по-польски:

— Пану нравится пафос этой вещи! Да, тут есть размах, масштабность, что-то космическое… Именно космическое. Помните, у Шиллера: «Как маятник космических часов…»

Шиллера Станислав не читал. Но выражение — «маятник космических часов» — ему понравилось. А человек не очень понравился. Это был невероятно уверенный в себе тип, Говорил и сам вслушивался в звуки собственного голоса. Но был образован и умён. Только говорил он по-польски как-то странно, хотя и без акцента. Всё время хотелось спросить, а какой же язык у него родной? Прощаясь, элегантный гражданин сказал:

— Мне было приятно познакомиться с человеком, так живо интересующимся искусством. Вот карточка. Это мой адрес. Недалеко отсюда. На Листопадовой улице. Заходите в воскресенье часам к четырём поболтать. Не стесняйтесь. Когда мы познакомимся поближе, вы поймёте, что я свой парень.

Станислав смутился, но карточку взял.

КАПИТАЛЬНЫЙ РЕМОНТ…

Старожилы утверждают, что весна 1941 года во Львове была на редкость нежной и трогательной. Цвели каштаны в Лычаковском парке, напротив недостроенного костёла Матери Божьей Охраняющей. На Высоком замке — насыпанном прямо посреди города искусственном холме — розовым пламенем вспыхнула завезённая издалека сакура. А в конце Академической улицы и в парке имени Костюшко садовники разбили очень весёлые клумбы. И обычно надменный серо-пепельный красавец Львов стал улыбаться.

Львову ещё многое было внове. Например, прямые поезда в Киев и Москву, Дом народного творчества, Дворец пионеров и институт усовершенствования учителей. Львовский Большой театр уже не именовался Большим, а просто оперным, а улица Легионов стала Первомайской.

Итак, была весна, а точнее — апрель 1941 года.

В бывшем дворце графа Потоцкого, где теперь размещалось львовское отделение Союза советских писателей, беседовали классики славянских литератур — Тадеуш Бой-Желенский и Алексей Толстой. Рядом с ними сидел ещё один писатель — Михаил Рудницкий. Он записывал беседу и не предполагал, что ровно через двадцать лет опубликует её в книге «Писатели вблизи».

— Даже при самом тщательном отборе молодёжи, которая выбирает какую-то профессию, мы часто ошибаемся, — говорил А. Н. Толстой. — Из того, что кто-то очень любит писать стихи, нельзя сделать вывод, что его любовь к поэзии однозначна с литературным талантом. Хотя нам всем часто кажется, что талант должен иметь точные признаки, как и физическая сила.

По улице в это же время бродил невысокий светлый юноша — студент медицинского института. Звали его Станислав Лем. Станислав пробовал свои силы и как писатель. Но не решался зайти во дворец, где теперь заседали писатели профессиональные, всемирно прославленные, книги которых издавались миллионными тиражами на различных языках…