Владимир Гоник - Погружение Страница 3

Да, съедено и выпито было изрядно, но капитан остался безутешным - не мог смириться с неудачей: капитан пообещал женщине шампанское, а он был не из тех, кто бросает слова на ветер.

Опустошив стол, горемыки отправились на станцию: они все еще надеялись. Так бывает иной раз, когда сразу не заладится, и бьешься, бьешься, хлопочешь, но не везет, не везет - машешь крыльями, и ни с места, ни с места - никак не взлетишь. Бывалые люди знают, что если пошла полоса, смирись. И большинство в подобных случаях отступит, лишь немногие употребят все силы, чтобы переломить судьбу.

Вероятно, улыбнись им сразу счастье, все обошлось бы. Спокойно и трезво они выпили бы по бокалу шампанского, благоразумно вернулись бы под монастырский кров и мирно, пристойно отбыли бы положенный срок. Стойкое невезение задело капитана за живое, он не привык терпеть поражения.

В станционный буфет они попали к закрытию, дверь была заперта, но капитан посулил вышибале стакан водки, и тот их пустил. Но, видно, им фатально не везло в тот день: в зловонном станционном буфете оказалось все, что душе угодно, даже ром и ликер, которых там сроду не бывало, однако шампанского, которое не переводилось в буфете никогда, по непонятной причине не нашлось.

Испытав на станции новое разочарование, капитан и его подруга, чтобы не скучать в дороге, прихватили первую попавшую под руку выпивку, прыгнули в отходящую электричку и стремглав умчались в Москву: где-где, а в столице шампанского должно быть вдоволь. Вероятно, капитан вздумал доказать, что судьба подвластна ему. Похоже, он и впрямь решил переломить судьбу переломить, перешибить, переспорить, настоять на своем.

Не знаю, удалось ему это или нет. Может, суть и не в шампанском вовсе. Я вообще подозреваю, что все разговоры о судьбе и предначертанности не больше, чем досужие выдумки. А на самом деле капитан после гарнизона захмелел от свободы - опьянел, ошалел, очумел, потерял голову, у него, что называется, отказали тормоза.

Возможно, в глубине души капитан давно мечтал послать все к черту, рвануть куда-то без оглядки, нырнуть поглубже и забыть в угаре службу, дисциплину, унылые расписанные по минутам дни.

Капитан был не из тех, кто прожигает жизнь. И пока он жил в привычном казенном режиме, он еще держался. Но едва повеяло свободой, его понесло, как коня, которому под хвост попала шлея.

Они пропадали в Москве вечер и ночь и вернулись наутро без гроша в кармане.

Они прикатили к завтраку, когда пациенты по утреннему морозу тянулись в столовую. Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверцу и, стуча каблуками, резво пробежала по асфальту - словно из пулемета прострочила: звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.

Машина продолжала стоять, точно шофер пребывал в раздумье, потом сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды на возвращение.

Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.

Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал, наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал восхождение. В руке он держал прозрачный пакет с банными принадлежностями - мыло, мочалка, полотенце, которые он второй день повсюду таскал с собой; странно еще, что он их нигде не потерял.

Подумать только: два дня он таскал их повсюду и не сподобился, не исхитрился потерять! Впрочем, ничего странного: мыло, мочалка и полотенце были казенным имуществом, а для служивого казенное - это святое.

Едва парочка прикатила, мне тотчас доложила о них дежурная медсестра. После завтрака я дал капитану выспаться, потом пригласил к себе и принялся распекать за нарушение режима, пообещав отправить в родной гарнизон, если подобное повторится.

В его лице не было ни сожаления, ни раскаяния, он молча выслушал все и кивнул в знак того, что понял.

- Как вы могли? - вопрошал я с досадой. - Боевой офицер, командир!..

- Погружение, - неожиданно произнес он неизвестно кому - мне ли, себе ли или просто изрек в пространство.

В кабинете неожиданно запахло морем - йодом, рыбой, водорослями, соленой водой... Я вдруг увидел, как огромная железная рыба беззвучно погружается в море, скользит плавно, как тень, опускаясь из света во тьму.

Лодка шла на глубину. В бесшумном сонливом падении заключался некий гипноз, что-то завораживающее: лодка уходила вниз и как бы отдавалась морю, его неодолимой власти - черная бездна притягивала и влекла.

Вероятно, существовал в этом особый смысл. Что-то манящее таилось в глубине, где можно было скрыться, исчезнуть, отрешиться от поверхности, забыть себя, свое привычное существование. Как ни суди, многих из нас тянет пучина, кое-кто все отдаст, чтобы забыться там хоть на миг.

Я отпустил капитана, строго наказав принять положенные процедуры.

- Слушаюсь! - объявил он четко и ушел, унося с собой запах моря.

Подруга ждала его у крыльца, надо отдать ей должное. Из окна кабинета было видно, как тесно прижавшись, рука об руку, они мирно брели по зимней просеке. И не сказать было о недавнем загуле, даже подумать было грешно.

Черная морская шинель капитана контрастно и ярко выделялась среди освещенных солнцем январских снегов. Пара медленно удалялась, таяла в морозной белизне, пока не исчезла, затерявшись в заснеженном пространстве, как челнок в открытом море.

Их привезли поздним вечером, почти ночью. Попутная машина доставила их к монастырским воротам после отбоя. Честно говоря, им еще изрядно повезло: машина неисповедимо выкатилась из темноты, шофер сжалился над ними, когда замерзшие, поддерживая друг друга, они через силу тащились по морозу.

Дорога была - сплошной лед. Скользя и падая, они плелись с трудом, как слепцы без поводыря. Ни души не было на шоссе и вокруг, даже лиса, которая укутывала женские плечи, исчезла, видно, сбежала, не выдержав беспробудного пьянства - удрала, дала деру и теперь шлялась неизвестно где или с отчаяния зарылась в сугроб.

Судя по всему, странники набрались не меньше, чем вчера. И он, и она заплетающимися языками что-то сбивчиво бормотали, привратник ничего не понял, как будто они изъяснялись на неведомом наречии; сторож ворчливо отпер ворота и пустил окоченевших путников в монастырь.

Капитан в тот вечер угощал весь Звенигород. Он накрыл стол в городском ресторане, похожем на тифозный барак, и допоздна кормил и поил всех желающих, а после снял с маршрута рейсовый автобус и приказал развести гостей по домам.

Разумеется, он спустил все деньги, ему даже не хватило расплатиться и подруга самоотверженно сняла с себя лису; они оставили мех в залог, чтобы завтра отдать долг, но не удержались и пропили лису. Да, пропили, как это ни прискорбно.

Ночью я дежурил в приемном отделении. Среди ночи мне позвонила из спального корпуса дежурная медсестра и растерянно сообщила, что капитан исчез. Его не было в палате, она обыскала корпус и вышла на крыльцо: на выпавшем недавно снегу внятно отпечатались свежие мужские следы. Они вели к воротам, толстый брус, который запирал створки, стоял у стены, одна створка была приоткрыта, следы вели в лес.

Куда он шел? Зачем? Какая сила подняла его среди ночи и погнала прочь? Что за огонь жег его внутри и не давал угомониться?

Возможно, проснувшись, капитан вспомнил о шампанском и решил сдержать слово. Дело чести, как говорится. Или причина заключена в другом и нам ее не узнать, если не осенит кого-нибудь внезапная догадка.

Я поднял персонал - санитарок, сестер, ночных сторожей, кликнул добровольцев из наших пациентов, разбуженных голосами; рассыпавшись цепью, мы прочесали ночной лес. Капитан лежал под куржавым [мохнатый от инея (диалект.)] кустом, нависающим над ним, как белый шалаш. Крещенская ночь не время для пикника, мороз к утру ударил такой, что воздух, мнилось, остекленел - тронь, зазвенит.

Капитан лежал на боку, поджав колени, я подумал, что он уже не дышит: густой иней, как белая щетина, покрывал бескровное лицо. Двумя пальцами я поднял его застывшие бледные веки, в лунном свете холодно блеснули тусклые рыбьи зрачки.

Когда я тронул его, капитан неожиданно подал знакомую команду:

- Срочное погружение!

В это трудно было поверить: неужто ему не хватило погружений? Жизнь едва теплилась в нем, капитан опустился на такую глубину, откуда обычно не возвращаются - еще немного, его уже было бы не спасти.

Остаток ночи мы отогревали его, он долго не приходил в себя. Я сделал необходимые назначения, поставил капельницу. В забытьи капитан что-то бормотал, я сидел рядом, ловил ускользающий пульс, прислушивался, и пока я держал его руку, мне открылось, где он и что с ним - так отчетливо, словно я сам оказался там наяву.