Лариса Захарова - Год дракона Страница 3

— Что еще спрашивала?

— Что было вчера, когда, куда, кто, с кем… Были ли у нее враги и сколько. Где муж, был ли любовник. А я почем знаю?

— Про пожар не спрашивали?

— Нет.

— Значит, никто еще не проболтался. И вы молчите. Остальных я предупрежу.

Вошла Бойцова. Сказала с горькой усмешкой:

— Нет, товарищи, вы как хотите, а я подаю заявление. Слышите, Олег Александрович, я заявление подам. Мне моя жизнь еще дорога. А свои пятьсот я заработаю… Индивидуально-трудовой займусь. Еще вам, членам правления, можно рисковать, за ваши-то миллионы или тысячи. А нам, простым наемникам…

— Ладно, ладно… — Проворчал Арбузов, — и вы не обижены. А про индивидуальную спроси Тоню, она расскажет, какая это радость. А заявление пиши, пиши…

— Сберкнижку Галину надо, наверное, им отдать, она тут, в столе должна быть… — Нина выдвинула ящичек стола и достала сберкнижку.

Арбузов долго, изучающе рассматривал голубоватые листочки. Сказал:

— А ведь ее ограбили. Товарищи, ее ограбили… — Он явно обрадовался.

— На каком основании вы делаете подобное заявление? — Раздался с порога четкий голос. В дверях кабинета стоял тот самый высокий полковник с тяжелой челюстью и недоверчивыми глазами. Полковник тер свою челюсть, словно у него болели передние зубы.

— Вы руководитель группы полковник Быков? — Вальяжно осведомился Арбузов, не торопясь отвечать. — Будем знакомы. Я председа…

— Я вас знаю, Олег Александрович. Почему вы считаете, что Ламко была ограблена?

— Потому что вчера она получила жалованье. Оно у Галины Алексеевны немалое, она всегда клала деньги на книжку. А вчера этого не сделала, ведь сберкасса была закрыта, воскресенье. Если деньги не в сейфе, а их там нет, значит, она взяла их с собой.

— Сколько точно было выдано Ламко?

— Мы с вами, товарищ полковник, должны, наверное, поговорить о многом. Но прежде я сделаю заявление, — Арбузов сказал повелительно, — я попрошу оставить нас с полковником наедине.

Воздвиженский поразился неожиданной прыти барина. Видно, Гришка накачал его не только таблетками, но и идеями.

— Я должен сделать заявление, — повторил Арбузов, когда дверь закрылась. — Итак. Кончина Ламко не может находиться ни в какой связи с деятельностью нашего предприятия. Наши люди здесь ни при чем, как бы ни складывались их отношения с покойной. И я, как глава правления кооператива, буду протестовать, если вы вмешаетесь в наши цеховые дела. Независимость кооператива я буду отстаивать до конца.

— Я обязательно вмешаюсь в ваши цеховые дела, это моя обязанность. Независимость вашего кооператива тут вообще ни при чем. Итак, сколько денег получила Ламко? Сколько могло быть при ней?

— Тысяча семьсот рублей. Вы принимаете мое заявление?

— Я попрошу вас дать собственноручные показания. Когда вы видели Ламко последний раз, о чем говорили с ней, какие сообщения она сделала при этом? Опишите также характер ваших личных отношений. С какого времени она в кооперативе, почему, как… Все понятно? Бумагу дать или у вас есть?

— Одну минуту, — не унялся Арбузов. — Я хочу еще раз подчеркнуть, кооператив и убийство прошу не смешивать. Мы следим за кадрами. Уголовников среди нас вы не найдете. Мы обязаны выполнить огромную социальную задачу: помимо насыщения рынка товарами, мы обязаны сделать все, чтобы преодолеть в обществе недоверие к нам как к социально-экономическому базису, показать, что кооператив — это будущее нашей экономики…

— Извините, мне нужны показания, а не тезисы вашего доклада в клубе кооператоров. Надеюсь, мое присутствие не помешает?

Арбузов писал, предельно осторожничая. Но решил все-таки сам написать о своей последней ссоре с Ламко, пока кто-то из доброхотов не заявил о ней.

Быков даже не посмотрел, что сочинил Арбузов. Забрал показания и сухо процедил:

— Вы свободны…

Олег Александрович и впрямь почувствовал себя свободным человеком, впервые в жизни по-настоящему оценив, что это за дар — личная свобода… Он вышел в приемную. За столом, где обычно оформлялись заказы, молодой капитан записывал показания Нины Бойцовой. Быков читал книгу регистрации заказов. Майор Левченко с чисто женским любопытством рассматривала модели.

— Нравится, Валентина Михайловна? Заходите. Мы оденем вас, как английскую королеву.

Левченко внимательно посмотрела в его лицо — он даже смутился немного от ее прямого, пронизывающего взгляда.

— У меня доход несколько ниже, чем у ее величества, — сказала Левченко и отошла. Арбузов снова почувствовал себя неважно. Как утром.

И вдруг с шумом распахнулась входная дверь. В салон вбежала высокая, немного грузная женщина. Она остановилась и обратилась к Левченко:

— Моя фамилия Городницкая. Я вам сейчас все объясню. Нас с Галиной Алексеевной перепутали. Убить должны были меня.

И тут Арбузов увидел, что на женщине точно такой же плащ, какой носила последнее время Ламко.

3

Быков резко захлопнул толстую книгу учета заказов.

— Кто, кто вам грозил? — Его вопрос прозвучал взволнованно. Воздвиженский даже вздрогнул от такой неподходящей для профессионала искренности.

— Я, живу в постоянном страхе, — заговорила Городницкая, — Вот уже почти полгода. Мой сын отлежал в больнице, у меня убили собаку, и буквально три дня назад, когда мы с Галиной Алексеевной встретились тут неподалеку, они прошли мимо нас и один сказал: «Убить их обеих и спалить…» А позавчера они сказали мне: «Обратитесь в милицию — проститесь с жизнью». Пойдемте, прошу вас, в наш двор. Только там вы поймете, когда все увидите собственными глазами.

Женщина смотрела на полковника моляще, что-то жалкое было во всем ее облике.

— Кто вам грозит? Почему вы не называете этих людей? Вы знаете их имена, фамилии? — участливо расспрашивал Быков.

— Это всего лишь ватага подростков. Не надо смеяться. Они способны на все, — вымученно ответила она.

Городницкая увела за собой Быкова и Левченко. Потом, закончив писать показания Бойцовой, ушел из ателье и капитан Сиволодский.

— Вставной концертный номер, — вдруг сказал Воздвиженский. — Такого в жизни не бывает.

Гриша Горохов пристально посмотрел на Воздвиженского, усмехнулся и тоже вышел.

Воздвиженский пошел в цех, откуда просматривался двор соседнего дома. Он увидел, что Быков, Левченко и Городницкая стоят посреди прекрасно оборудованной детской площадки. Городницкая, жестикулируя, указывала на окна то одного, то другого дома, что-то рассказывала. Воздвиженский отметил, что двор замкнут и похож на треугольник, образованный двумя домами послевоенной постройки и одним новым. Ничего необычного. Таких дворов в Москве миллион. Что ж за страсти могли тут разбушеваться, искренне недоумевал он.

И полковник Быков недоумевал, слушая Городницкую. У него даже сложилось впечатление, что женщина рассказывает все это не в первый раз, оттого не сбивается, не подыскивает слова. Быков готов был поклясться, что если впервые начать формулировать подобные заявления, очень пришлось бы подумать, вспоминая давно ушедшую из оборота лексику.

— Все это не что иное, как проявление классовой ненависти, — чеканила Элеонора Андреевна, и ее, чувствовалось, тоже раздирала та же самая ненависть. — Эти лимитчики, которым долго внушали гегемонизм, а теперь внушили ненависть к руководству, совершают в отношении нас терракты, террор, осуществляют моральную блокаду, вытесняют нас со двора… На парадную дверь перед каждым праздником они клеют записки: «Здесь живут аппаратчики — враги народа». Да, у нас ведомственный дом. Но ведь и мы должны где-то жить!

— Ну, а вы-то почему оказались в центре этой классовой борьбы? — Не выдержал длинного монолога Сиволодский.

— Я — председатель домкома. Эти беспризорные мальчишки… У них инстинкт разрушения. А что вы хотите? Учтите, товарищ полковник, детки действуют под диктовку взрослых. Дети сами не додумались бы на Первое мая снять с нашего дома флаги. Эта лимита заявляет, что мы захватили их двор! Их территорию! Мы не говорим, что они всю Москву захватили, мы молча сопротивляемся и, несмотря ни на что, благоустраиваем свой двор. Вот это их и раздражает. Мы, конечно, не запрещаем им гулять в нашем дворе, мы только умоляем: не крушите, не корежьте… Конечно, нашим детям с детьми из этих домов общаться неинтересно, слишком разный уровень культуры. Что ж теперь делать? Они сознательно избегают этих хамов. Потому наши дети вечно биты. Хотя никому из этого отродья ничего дурного не сделали, я клянусь вам. А я единственный защитник наших детей и всего этого, — Городницкая простерла руки, словно хотела прикрыть детскую площадку своим крылом. — Сколько раз они бросали мне в почтовый ящик записки с черепом, угрозами, оскорблениями, а однажды посадили туда полуживую мышь!