Сергей Сибирцев - Московские этюды Страница 3

Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?

Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.

Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...

Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...

Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...

1992 г.

УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!

Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.

Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.

Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.

Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.

Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.

Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.

Но блюди Душу для истинного Богового служения, - этим ты значителен и капитален по существу своего пребывания в среде погрязшего в неисчислимых грехоисчадиях людского сообщества, - только покойной своей душой ты сумеешь вовлечь себя во все равно который час в благочестивую Богоданную игру, настоящую человеческую от колыбели игру, которую мы называем обычными человеческими словами: творческим горением, талантом, самородством, гениальностью.

Но только, если эта игра - есть для тебя служение, потому что так оно и есть, если Богом одарен...

1990 г.

НЕРВ РОССИЙСКИЙ

А мне все-таки литература ближе. Литература, которую породили наши русские писатели: Гончаров, Бунин, Шмелев, Достоевский, Гоголь, Аксаков, Лесков, Мельников-Печерский, Писемский, Чехов, Горький, - разумеется, несравненный и гениальный...

Да боже ты мой! Сколько их у нас Россия-матушка народила, чтоб они порадовали нас, чтоб они порадели за всех нас, чтоб оставили всех нас в своих творениях.

Боже мой, да разве у меня, обыкновенного, прилежного некогда читателя достанет слов благодарности, да чтоб от души всей, от сердца, чтоб только и выразить всю нежность свою к Российским сочинителям...

Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...

Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.

И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.

А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.

Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.

Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.

А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.

А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?

1990 г.

РОМАНС

Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."

И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.

Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...

А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.

"Первые встречи, последние встречи..."

Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...

А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...

Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...

1990 г.

СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ

В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".

А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.

Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.

- И нам, стало быть, подвалило! Слава Богу, свой родимый дурак! - От души порадовались сельчане. - Ишь, каков богатырь... И солнышко, вишь, его не смущает, не сморгнет, подлец! Как бишь тебя? Егорка! Минька! Ванюшка!.. А, Ванька! Гляди, братцы, откликается малый! Ванька, а Ванька, и откуль тебя ветром надуло?

На простодушные допросы веселых сельчан Ванька-дурак не отзывался.

И получилось, - глазастый, плечистый отрок вроде подкидыш оказался.

И в тот же день на сельском сходе порешили довольные крестьяне не обижать пришлого мальца, а по справедливости судьбы содержать собственного дурака на общественных харчах. А жили в ту пору русские селяне обыкновенной зажиточной жизнью.

Летом общественный дурак ночевал там, где буйную кудластую его головушку сон сладкий смаривал.

Если посуху, - в колосьях ржи или гречихи, а то в бирюзовых льнах купался-нежился после обеденной крынки молока с черной ноздреватой краюхой.