Анна Шахова - Тайна силиконовой души Страница 30

Быстров поднял голову – неужели первый гром? От Москвы на обитель неслись лохматые сизые облака. Стая маленьких пичуг с визгливым клекотом пропорхнула, едва не задев монастырские крыши. Громыхнуло где-то совсем близко, и на розовую плитку дорожек упали первые дождевые кляксы. В сгустившемся воздухе вдруг пахнуло чем-то нежным, родным, из детства: это у огородной калитки раскинула белый цвет тоненькая черемуха. «Чем не символ возобновляющейся, несмотря ни на что, жизни?» – подумал Быстров.

Он уже решил спасаться от дождя в корпусе, но вдруг его внимание привлекло какое-то движение на южной башне, которая прекрасно просматривалась от крыльца сестринского обиталища. Верхнее окно распахнулось, и из него показались две тонкие монашеские руки, ловившие крупные капли первой в этом году грозы. «Как же я, дурак, про эту дозорную во всех смыслах башню не подумал!» – и Сергей Георгиевич заспешил в мастерские. Перешагнув порог, детектив поздоровался с Дорофеичем и с молодым парнем в спецовке, рабочим, строившим новый коровник. Парочка с задумчивым видом сортировала доски, наваленные у винтовой лестницы. Быстров поднялся на второй этаж, поздоровался с маленькой пожилой монахиней, выглянувшей из открытой двери вышивальной мастерской. Та ответствовала – «Помощи Божией, братец» и, прикрыв дверь, скрылась в своем золоченом убежище. На третьем этаже комната также была открыта. Подойдя к ней, Быстров ощутил так любимый им запах красок и олифы. В комнате негромко пели на два голоса: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицей помилуй нас гре-е-шных». И снова та же молитва, но немного на другой лад. Сергей Георгиевич остановился в нерешительности, заслушавшись. Вступал каждый раз голос низкий, немолодой. А звонкий, юный подхватывал со слов «Иисусе», и Быстров будто ждал этого свежего, высокого звука. Потом пение оборвалось, и молодой голосок, приближаясь ко входу, сказал:

– Шаги вроде были, мать Зоя.

– Здравствуйте, матушки! – следователь решительно переступил порог иконописной мастерской, где его встретила узколицая рыженькая инокиня.

В руках она держала кисть, которую вытирала о тряпицу. В мастерской стояло три мольберта. Впрочем, работали только за двумя. От того, который был расположен у окна, и отошла молодая инокиня, а у дальнего, освещенного лампой на прищепке, сидела пожилая монахиня в очках, с суровым взглядом и поджатыми губами.

– Вы следователь? – спросила она сочным голосом.

– Да. Быстров Сергей Георгиевич.

– Ну, слава Богу, пришли. Догадались. – Монахиня удовлетворенно кивнула и встала. Руки у нее были выпачканы белой и желтой краской. Иконописица достала из шкафчика темный пузырек, плеснула на руки резко пахнущей жидкостью. Юная сестра, сказав:

– Я пойду пока, мать Зоя, – выскользнула из комнаты, поклонившись Быстрову.

– Иди, Серафимушка. У нас разговор с господином Быстровым серьезный будет. – Мать Зоя тщательно вытирала руки ветошью.

– Садитесь, Сергей Георгиевич, – монахиня указала на Серафимин стул, а сама, выдвинув из-за мольберта свой, обитый овечьей шерстью, грузно села.

– У вас есть важная информация, мать Зоя? – Быстров опустился на стул, внутренне поеживаясь под взглядом суровой сестры.

– Да, – монахиня надолго замолчала, тщательно заправляя под апостольник седые волосы. Потом она, расправив складки на юбке, взялась втирать в руки какое-то масло, плеснув из бутылочки, стоявшей на столике с красками. Наконец, сложив на коленях пухлые руки бубликом, угомонилась и виновато посмотрела на следователя:

– Я видела в тот вечер вора. Видела, как одна из сестер выносила две сумки из сестринского корпуса за пределы монастыря. Через центральные ворота.

– Уточните, кто, какого числа, в котором часу? – Быстров мгновенно достал из своего компактного портфеля ручку и листы протоколов. Но прежде – ваше имя-отчество, год рождения.

– Станислава Дмитриевна Огранкина. Пятьдесят второго года. Так вот. В среду у меня был приступ панкреатита. Матушка знает, что если меня нет на службе – я слегла. Вернее, корчусь в келье с лекарствами в зубах. Впрочем, это к делу не относится. Почувствовав себя лучше, поднялась сюда, чтобы свежим глазом посмотреть на работу. Очень тяжело икона Предтечи шла – мучение прямо. Ну, вошла, подошла к окну, чтоб раскрыть его, глотнуть воздуха свежего, смотрю – по дорожке из корпуса не идет, а просто несется мать Лидия. Вы видели Лидию?

Быстров отрицательно помотал головой.

– Ну, когда увидите, то поймете, почему к ней не применимо слово «неслась». Она вот такущая, – монахиня растопырила руки. – Шире меня в два раза. И редким заболеванием страдает – слоновьей болезнью. Из-за огромных ног вообще еле передвигается. А тут, посреди службы, не на послушании: ей обычно сидячая работа на кухне дается – картошку или рыбу чистить, и просто несется со всех ног с увесистыми матерчатыми сумками.

– Это было вечером двадцатого апреля? – уточнил следователь.

– Именно так. Я проследила, как она к воротам свернула. Сами-то ворота отсюда не видны. Да вы выгляните, посмотрите!

Быстров покосился на разошедшуюся за распахнутым окном грозу и решил не выглядывать.

– И вы не рассказали этого никому? И не поинтересовались у самой матери Лидии, что за гонки с поклажей были?

– Нет. А зачем? У нас спокойнее, да и безгрешнее жить, ничего никому не говоря. А по возможности – и не видя.

За окном полыхнуло, и через пару секунд над башней что-то взорвалось: будто кто-то в гневе стукнул о крышу газовым баллоном. Мать Зоя в испуге перекрестилась, вскочила, подошла к окну, с грохотом закрыла его.

– О громоотводах у нас и не думают. – Она в задумчивости уставилась на свинцовое рыдающее небо.

– А мать Лидию можно в корпусе найти? – Быстров ничуть не боялся грозы и что-то споро писал в протоколе.

– Не знаю, удастся ли вам с ней поговорить. Она совсем плохая стала. Что-то с психикой. Матушка уж отстала от нее. Не буянит, да и ладно. В келье в основном сидит. Иногда – на кухне сестринской. А то целый день у Адриана в часовне проводит. Сядет у могилки на табурете и перебирает цветы. Часами… – Монахиня махнула рукой и подошла к мольберту. Уперев в монументальные бока руки, прищурившись, стала разглядывать свою работу.

– Спасибо, инокиня Зоя, – Быстров поднялся со стула и будто зацепился за укоризненный взгляд сестры:

– Я не инокиня. Я монахиня.

– А это разве не одно и то же?

– В монашестве три ступени, господин следователь. Первая – послушничество. Человек проходит в обители искус. Сам присматривается, к нему присматриваются. Затем – иночество. Монашествующего постригают, но он не произносит обетов. Могут менять имя, а могут и не менять. Ты еще не в полной мере монах. И уж затем – могут пройти годы и годы – постригают в монашество. Тут и обеты, и особый чин. Все! Ты ангел на земле. Изволь соответствовать! – Мать Зоя с достоинством уселась на стул, демонстрируя собой, видимо, полное «соответствие». – Высшая ступень – схимонахи. Но это уже – особая статья, старцы. Люди высших даров. – И величественная монахиня взяла в руки палитру. Видимо, разговор следовало считать оконченным.

– А сколько же у вас монахинь? – все же полюбопытствовал Быстров.

– О-ой! Раз-два, да обчелся. Пять всего. Матушка неохотно постригает. Да и сроки маловаты. Я-то уж здесь двадцать первый год.

– Что ж, спасибо, мать Зоя. – Следователь протянул протокол, который монахиня, отложив палитру, почти не глядя, подписала. Быстров посмотрел на икону, стоявшую перед сестрой. В сверкающем белоснежном одеянии Христос возвышался над землей и тремя павшими ниц фигурами. По обе стороны Христа, в вышине, двое святых благоговейно взирали на Спасителя. Поймав заинтересованный взгляд следователя, монахиня мягко сказала:

– Это икона Преображения Господня. Давно ее пишу, по чуть-чуть. Теперь уж почти готова. Когда весь день с молитвой, то и работа спорится.

Вдруг иконописица посмотрела больным взглядом на Сергея Георгиевича:

– Плохи наши дела. Совсем безблагодатно все стало. Пусто. Оттого и искушения. Вы сами-то в Бога веруете?

Быстров от прямоты и неожиданности вопроса растерялся, беззвучно задвигав губами.

– Ну, разбирайтесь с этим сами. А если сомневаетесь, то просите веры у Господа. И все встанет на свои места. И простите меня, грешную, если что не так.

Пробежав под проливным дождем до корпуса и вымокнув до нитки, отряхивающийся, будто пес, Быстров столкнулся в холле с Капитолиной. Она осунулась за эти дни и словно бы растратила весь запас отпущенных ей жизненных сил. Впрочем, на просьбу Сергея Георгиевича откликнулась с энтузиазмом, побежала на второй этаж. Расположившись в комфортабельном кресле, следователь слышал доносящийся с сестринского этажа громкий стук в дверь, потом крикливый разговор, слова в котором он разобрать не смог, и затем – тяжелые, именно что слоновьи шаги на лестнице. Быстров, прослуживший в органах дознания семнадцать лет, конечно, много повидал. Но вид сестры Лидии поразил детектива. Огромная, будто гора, женщина едва передвигала раздутые, замотанные бинтами ноги. Рухнув на диван, монахиня с торчащими из-под апостольника сальными волосами, пытаясь отдышаться, казалась выброшенным на берег китом, судорожно хватающим воздух раскрытым беззубым ртом. Вжавшийся в кресло Быстров собрался с духом, чтобы задать вопрос, но неожиданно Лидия, шамкая и присвистывая, заговорила трубным голосом: