Мария Спасская - Безумный поклонник Бодлера Страница 30

– Кир, замерзла? – заботливо поинтересовался Лев. – Я там чай заварил, иди, перекуси и погрейся.

Сунув стальные цветы в сумку, я поднялась со скамейки и, ежась от вечерней прохлады, отправилась в сторожку.

На столе стояла кружка свежезаваренного сладкого чая, который я с огромным удовольствием выпила, съела бутерброд с колбасой. Последние несколько лет я колбасу вообще не ем, ибо это вредно, но сейчас толстый розовый кусок вареной докторской колбаски, который Лев оставил для меня на свежем хлебе, мне показался восхитительно вкусным. Покончив с трапезой, я сполоснула посуду, вытерла стол и вдруг подумала, что сейчас вернутся с обхода территории уставшие ребята, и мне захотелось их накормить. Пошарив в холодильнике, я обнаружила пяток яиц и луковицу и принялась за дело. Минут через пятнадцать Лев ввалился в сторожку и, поводя носом, потер руки.

– Запах такой, что от моста пахнет!

– Где Сергей? – деловито осведомилась я, раскладывая яичницу на две тарелки.

– Мамай пошел ночевать к Тамаре. Его магазинная фея позвонила и сообщила, что дежурит в ночную смену.

– Тогда тебе, Володь, достанется его порция. Мой руки и садись за стол. Ешь скорее, пока горячее.

Подперев кулаком подбородок, я смотрела, как Лев за обе щеки уплетает яичницу. За всю мою семейную жизнь я ни разу не готовила для Артурчика, и это новое чувство – смотреть, как насыщается твой мужчина, – переполняло душу радостью. Володя доел и, отодвинув тарелку, сыто потянулся и пристально посмотрел на меня.

– Знаешь, Кирка, сколько раз я мечтал вот так сидеть за столом, и чтобы ты была рядом! У нас в Братске хорошая квартира. Когда все закончится, поехали со мной? На Дальнем Востоке красота невозможная! Там солнце встает и жизнь начинается.

– Вов, а почему вы с бабушкой уехали из Москвы? – сменила я тему, чтобы не портить дивный вечер отказом. Куда я поеду? На какой такой Дальний Восток?

– Да потому, что бабушка по наивности лишилась квартиры, – усмехнулся он. – Ей какие-то знакомые рассказали, что можно взять в Сбербанке кредит под залог квартиры, а деньги поместить в инвестиционный фонд «Возрождение». И на выплаченные фондом дивиденды легко гасить сбербанковский кредит и безбедно жить-поживать и добра наживать. Где-то полгода так оно и было, но затем директор фонда скрылся с деньгами вкладчиков, и нашу квартиру описали за долги.

Я молчала, не зная, куда деть глаза. Это я рассказала бабушке друга про верный способ поправить дела. Фондом заправлял папин приятель, говоривший при каждом удобном случае, что «Возрождение» – это золотое дно. Откуда я могла знать, что директор фонда имеет в виду свою выгоду, а вовсе не интересы вкладчиков?

– Но это даже неплохо, – не замечая моего замешательства, продолжал Володя. – Родители давно звали нас в Братск. Отец строит дороги, мама работает в детском театре. Но бабушка категорически не хотела покидать Москву, мне же необходимо было получить приличное образование. Можно подумать, что, кроме Москвы, нигде больше нельзя учиться. А когда квартиру отобрали, деваться стало некуда, пришлось уехать. Да я бы и в Москве стал механиком. Просто потому, что мне нравится работать руками. Я машины душой чувствую.

Я слушала и удивлялась. Никогда не знала, кто у Володи родители. Просто не интересовалась, и все.

– Кир, ты бы вышла замуж за простого механика?

Лев испытующе смотрел на меня, закусив губу от напряжения.

– Вышла бы, – честно призналась я.

Он взял мои руки в свои и начал целовать. Губы Володи поднимались все выше и выше, пока поцелуи не перешли на грудь и шею. В какой-то момент он подхватил меня на руки и понес на кровать. Уложив на застеленный покрывалом нижний ярус двухъярусного ложа, Вовка начал бережно снимать с меня блузку, юбку и чулки. Я не сопротивлялась, предоставив другу делать со мной все, что он захочет. Я и сама этого хотела. Хотела много лет. Нежные руки и губы любимого ласкали тело, заставляя меня сладко трепетать. Утомленные ласками, мы заснули только под утро.

А Шарль тем временем безмерно страдал от отсутствия материнской любви и подбрасываемых Каролиной денег. В каждом письме он живописал матери свое плачевное положение и то, каким лишениям подвергается по ее вине. Мать крайне неохотно помогала, но каждое су сопровождала обстоятельным нравоучением, доводящим Шарля до бешенства. Он по нескольку дней носил в кармане полученное из Турции письмо, не решаясь открыть его и прочитать новую порцию наставлений. Кто бы мог подумать! Его нежная мамочка с лицом ангела и мягкими манерами светской дамы со временем превратилась в сурового и жадного кассира, держащего сына в черном теле! Но Шарль не уставал повторять ей в письмах, что стоит на пороге ошеломительного успеха, когда наконец-то сможет ее порадовать. И это на самом деле было так. У него почти готов был сборник стихов, напитанных горечью и болью. Эта книга просто не могла остаться незамеченной. Как может оставаться незамеченным человек, прилюдно оголившийся посреди улицы? Опьяненный влиянием Жанны, поэт намерен был дать звонкую пощечину буржуазному вкусу читающей публики, в полный голос заявив о себе как о человеке, которому закрыт доступ в добропорядочное общество. В своих собственных глазах он видел себя жертвой Бога и братом Сатаны. Однако, прочитав стихи, все должны были понять, что Шарлю не чуждо стремление к небесам и обитающим там праведным душам. Одну такую «праведную душу», матушку Жанны, Бодлер даже похоронил за собственный счет. Стоило подруге только заикнуться, что старую негритянку не на что хоронить, как Шарль тут же отослал гневное письмо матери с требованием оплатить этот неотложный расход.

Помимо давней любовницы, ставшей для Шарля неотъемлемой частью жизни, многие стихи его книги были посвящены госпоже Сабатье, которую острый на язык Теофиль Готье называл «Президентша». Аглая Сабатье именовала себя Аполлонией и, случайно или нет, содержала все в том же отеле «Пимодан» артистический салон, невероятно популярный среди парижской богемы. Очаровательная шатенка с роскошной фигурой и легким, непосредственным нравом в разное время сводила с ума не только богачей, осыпавших ее драгоценностями, но и творцов, вдохновленных ее красотой на создание в любовном угаре гениальных произведений искусства. На ужинах у «Президентши» бывали выдающиеся писатели и поэты. Известные художники того времени давали Аполлонии советы в качестве стилистов и рисовали для нее эскизы платьев. Дама полусвета переходила от одной знаменитости к другой и со всеми ухитрялась оставаться в хороших отношениях. Скульптор Клезенжан, перехвативший эстафету после миллионера Валласа, передал красавицу владельцу шахт Альфреду Моссельману, и тот, восторгаясь совершенным телом любовницы, заказал Клезенжану изобразить Аполлонию обнаженной, в виде лежащей без сознания девы. Бывший возлюбленный снял с «Президентши» слепок, повторяющий малейшие изгибы ее совершенного тела, и изваял из мрамора великолепную скульптуру красотки, укушенной змеей. Правда, бронзовую змейку приделали чуть позже, во избежание цензурных санкций и главным образом для того, чтобы оправдать наготу растянувшейся на траве прелестницы, списав ее бесстыдство на предсмертную беспомощность. Шарль тоже был частым гостем в салоне госпожи Сабатье и не мог просто так пройти мимо милой соблазнительницы. Ее природная грация, звонкий смех и лучезарное счастье, которым так и светилась Аполлония, вызывали в Бодлере смешанное чувство раздражения и восторга, как вид чужого здоровья, неосознанно ранящий смертельно больного. Бодлеру хотелось стиснуть женщину в объятиях, испачкать своей порочностью и, возможно, даже заразить сифилисом, но Шарль не смел лишний раз и взглянуть в ее сторону. «Президентша» его завораживала, как факир, заклинающий кобру. Склонному к холодной созерцательности поэту было достаточно того, что присутствие Аполлонии подстегивает его воображение, и Шарль посвятил ей стихи «Слишком веселой», не подписавшись, чтобы заинтриговать. Но ветреная красавица не проявила особого интереса к его посланию. Госпожа Сабатье получала огромное количество талантливых посвящений, поэтому не слишком любопытствовала, кто же ее очередной неизвестный воздыхатель, и автора особо не разыскивала. До поры до времени имя Бодлера мало что говорило прелестной Аполлонии, и это вполне устраивало Шарля. Шарль продолжал бывать в ее доме, посылая неподписанные стихи фривольного содержания и наблюдая за объектом своего вожделения, испытывал мрачное удовлетворение оттого, что использует эту всеобщую любимицу в своих низменных целях, подпитывая жутковатые эротические фантазии ее прелестями.

Но это был всего лишь фон, отвлекающий и малоинтересный, на котором создавалось его детище, название которого возникло так же внезапно, как и навеянные близостью значимых для него женщин стихотворные строки. Брызжущая ядом порочная орхидея из «Пимодана», каковой ему виделась госпожа Сабатье. Белоснежная лилия Каролина, точно вырубленная из холодного мрамора. И увядший чертополох, в который превратилась черная дьяволица Жанна. Все эти дамы навели Шарля на нужные мысли. «Цветы зла». Именно так будет называться его книга. Осталось только придумать, как донести ее до читателей. Перед самым выходом сборника скончался генерал Опик, так и не доживший до торжественного момента, когда его пасынок въедет в мир большой литературы на белом коне. А может, оно и к лучшему? Вряд ли почтенному генералу понравилось бы то, как Шарль видит этот мир, да еще выносит свое видение на суд общественности. Вышедший сборник вообще мало кому понравился и сразу же подвергся жестокой критике. В газете «Фигаро» появилась разоблачительная статья, в которой Бодлер именовался не иначе, как глашатай уродства, а сборник назывался помойкой, где «гнусное соседствует с непотребным, а отвратительное – с мерзким. Свет еще не видел на таком малом количестве страниц столько искусанных и даже разжеванных женских грудей…». В «Журналь де Брюссель» его книгу сравнивали с романом «Госпожа Бовари» Флобера и предлагали так же, как и автора этого «отвратительного» чтива, привлечь Бодлера к суду. И вряд ли автора «Цветов зла» оправдают, как это произошло с его предшественником. Флоберу удалось добиться оправдания при помощи принцессы Матильды, но у Бодлера не будет такой заступницы.