Смерть в подлиннике - Алексей Макеев Страница 30

– Алевтина Михайловна часто рассказывала о своей работе за рубежом? – спросил Гуров.

– Сначала часто, но со временем мы стали меньше общаться на любые темы. За день могли не сказать друг другу ни слова. Меня это не напрягало, а когда спохватился, то место любимой женщины уже было занято злобной фурией с ее лицом. А что именно вы хотите узнать о ее работе? Она была переводчицей в советском посольстве в Германии, но кроме этой страны посетила и другие. Я тоже был в некоторых в свое время, и мы с Алевтиной могли обсуждать впечатления. Могли, м-да. Недолго музыка играла…

В дверь позвонили. Гуров подобрался – прерывать беседу в его планы не входило. Дворский тоже удивился и пошел проверить. Вернулся через пару минут со стаканом воды и дал отмашку:

– Приехал заказ для Жени. Я там лишний. Пусть сама разбирается.

Дворский сел, осушил стакан до дна, положил руку на свой живот и закрыл глаза. Лев Иванович решил проявить тактичность и, пока писатель прислушивался к своему желудочно-кишечному тракту, успел сделать в блокноте набросок кладбищенского креста.

– Вы задали вопрос о ее работе, – вспомнил Дворский. – Что же мне еще рассказать?.. Наверное, описать ее профессиональные и человеческие качества? Волевая. Упрямая. Трудоголик. Была на хорошем счету у тех, с кем сотрудничала. Она увлекалась искусством в его необычном проявлении – обожала старинные вещи, могла часами бродить по блошиным рынкам. Иногда садилась за руль и уезжала далеко за пределы Берлина, где ходила по деревням и разговаривала с местными жителями. Она спрашивала, нет ли у них ненужного хлама, и если он находился, то покупала то, что нравилось. Нередко она выбрасывала это по пути домой, если понимала, что приобрела не то. На мой взгляд, тут есть над чем задуматься. Не мне, не вам, а психиатру. Ее одержимость явно имела под собой основу в виде конкретного диагноза либо же его первоначальных проявлений. Но после окончательного возвращения на родину у нее все прошло. Она именно так и говорила: «Я больше не хочу ничего искать». Но если был душевный недуг, то он не мог никуда испариться. Он на время «заснул», чтобы потом вернуться. Думаю, именно это и случилось во время нашей совместной жизни. Сначала все было хорошо, потом Алевтина резко ушла в себя, а потом превратилась в ужасного человека. Я совсем позабыл, но вы мне напомнили…

– О чем же?

– Может быть, на нее так повлияла давняя история с ребенком? Груз на душе. Тяжелая тайна, которую скрывала ото всех.

– Все может быть, – осторожно ответил Гуров.

Дворский внимательно всмотрелся в лицо Льва Ивановича, прищурив один глаз.

– Вы не знали о ребенке, – догадался он.

– Продолжайте, Юрий Николаевич, – холодно попросил Гуров.

– Даже если вы не в курсе, то все равно бы узнали, верно? Не от меня, так от кого-то другого. – Дворский будто пытался оправдаться, ляпнув что-то, не предназначенное для чужих ушей.

– Конечно, узнали бы, – подтвердил Гуров.

– Не люблю быть в первых рядах, если только речь не о моем романе на полке в книжном магазине, – поморщился Дворский. – Поэтому и не выступаю на публике. Про ребенка мне рассказала сама Алевтина. Знаю только с ее слов. Это была девочка. Про отца Алевтина ничего не сказала. По какой-то причине она была вынуждена отказаться от дочери. Связь с ней она не поддерживала и очень жалела об этом. Я и не знал, что в ее прошлом кроется такая трагедия.

– О ребенке известно что-нибудь еще?

– Откуда? Алевтина и мне-то рассказала только потому, что устала носить в себе эту тайну. Она с меня взяла слово никогда не вспоминать услышанное, и я сдержал слово. Но сегодня нарушил клятву. Вдруг это поможет вам в поисках? Понимаете ли, вспоминая нашу с ней совместную жизнь, я уже не испытываю никаких чувств. Ни тоски, ни тем более злости или обиды. Общих друзей у нас не осталось, нас ничего не связывало. История закончилась, а я остался. Но если с Алевтиной случилась беда, то, наверное, нужно разыскать ее дочь. Вы лучше знаете, как поступить. Она назвала девочку Александрой и не поддерживала с ней отношения. Извините, это все, чем я могу вам помочь.

– У вас сохранились авиабилеты после отпуска?

Дворский с готовностью поднял крышку ноутбука.

– Вы хотите проверить мое алиби, – проронил он. – Оно у меня есть. Имеются чеки из магазинов в селе, где мы отдыхали. Только они не у меня, а у жены, если только не выбросила. Но что-то наверняка найдется. А билеты я вам сейчас покажу. И чеки, которые пришли на почту после их покупки. Есть сообщения о смене мобильного оператора, которые приходили на телефон в пути. Есть бирки на чемоданах, автобусные билеты и даже контакты моих знакомых, которые были на базе отдыха вместе с нами. Не думал, что когда-нибудь буду доказывать, что я ни при чем… Вот, смотрите, – он уступил стул Гурову. – Неприятная ситуация. Но закон есть закон. Я спрошу у Жени, а вы проверяйте, проверяйте. Ну надо же…

Уже сидя в машине, Лев Иванович узнал от Дворского еще кое-что. Юрий Николаевич сообщил, что вспомнил год рождения ребенка.

– Одна тысяча девятьсот семьдесят седьмой, – сказал он. – Сейчас Александре должно быть сорок шесть лет. Если, конечно, с ней все в порядке. А год точный. Я тогда еще подумал, что семерку называют счастливым числом, а девочке повезло вдвойне, ведь в дате рождения целых две семерки. Но жизнь без родной матери счастьем не назовешь. Так что вот… До свидания, Лев Иванович.

– До свидания, – обронил Гуров, отключился и убрал телефон.

«Либо я иду по верному пути, либо Орлов оторвет мне башку, – подумал Гуров. – И где теперь искать блудную немецкую дочь? И как она может быть связана с исчезновением матери, которая от нее отказалась? А ведь мотив-то у нее есть. Выросла, нашла ее и решила отомстить. Почему бы и нет? Но почему сейчас, а не раньше?»

Гуров взял в руки телефон и набрал номер телефона Бобровского.

Над машиной зажегся первый фонарь, хоть на улице до сих пор было светло. «Форд» снялся с места, аккуратно дал задний ход, развернулся и выехал на Большую Грузинскую, где ловко встроился в транспортный поток, двигающийся в сторону Белорусского вокзала.

Закон Мёрфи о пуговице в последнем кармане все-таки работал.