ПЬЕР - Герман Мелвилл Страница 30

он мог почти полностью открыться, как к той одной, способной указать ему истинный путь оттуда, где он видел себя сплошь окруженным. Действительно замечательной была эта электрическая проницательность, которая сейчас передалась ему Судьбой через жизнеутверждающий характер его матери. Она, возможно, хорошо выдержала все обычные испытания, но когда Пьер подумал о пробном камне своей громадной страты, воззвав к её душе, то почувствовал глубокую уверенность, что камень обратится перед ней во прах.

Она была благородным существом, но сформировалась в основном для позолоченного жизненного цветения, и к настоящему времени привыкла, в основном, к своему невозмутимому спокойствию, рожденная и развивавшаяся при всех событиях под единственным влиянием наследственных форм и общепринятых обычаев. Но Пьер чувствовал, что его благородная, изысканная, любящая, уравновешенная мать, может открыто и как небесная героиня встретиться с его чрезвычайно шокирующей ситуацией и поддержать его сердечное эхо возвышенной твердостью, которая даст отпор удивлению и насмешкам всего мира.

Моя мама! – дорогая мама! – Бог дал мне сестру, а для тебя дочь, и покрыл ее самым чрезвычайным позором в мире и презрением, вот так, я и ты… ты, моя мать, в твой власти было достойно принять её и признать ее, и… Нет, нет, застонал Пьер, никак, никак нельзя такие слова сразу адресовать ей. Затем, высоко вздымаясь и все подавляя, перед Пьером выросло прежнее невообразимо прекрасное здание огромной гордости за свою мать, – гордости за его рождение, гордости за ее богатство, гордости за ее чистоту и совокупной гордости за высокое происхождение, изысканную и обеспеченную Жизнь и всю славу женского семейства Семирамиды. Тогда он отступил и нашел поддержку только в себе самом. Затем Пьер почувствовал, как глубоко в нем скрыто несоответствие божественному замыслу, не свойственное ни одной земной родне или семье. Все же это было ощущение совершенного одиночества, подобного сиротству. Затем с радостью в течение одного момента он вспомнил тысячу сладких жизненных иллюзий, пусть и купленных ценой Жизненной Правды; и потому не мог еще раз не прочувствовать своевольное изгнание в пустыню младенца Измаила без Агари, её сопровождения и поддержки.

Однако в этих эмоциях не было предубеждения к его собственной любви к матери и ни малейшей горечи от уважения к ней; и, как минимум, не было никакого мелкого презрения к её превосходству. Он слишком ясно видел, что его мать не создавала саму себя, а Чистое Высокомерие сначала вылепило ее, а далее формировал надменный мир, не отпуская с ритуальной высоты.

Электрическая проницательность, при помощи которой Пьер теперь увидел характер своей матери, – действительно, мы повторим это – была замечательной даже не из-за яркого воспоминания о ее щедрой любви к нему, способной реально отринуть его внезапное убеждение. Она любит меня, думал Пьер, но как? Она любит меня непонимающей любовью? той любовью, которая во имя любви все еще спокойно противостоит всей ненависти? Чей великий триумфальный гимн лишь воспевает раздутое превыше всего колкое сопротивление и презрение? – Любимая мама, я люблю тебя, но признай свою всемирно признанную сестру, – и если ты любишь меня, мама, то твоя любовь будет также любить и ее, и в самой великолепной гостиной прими ее максимально достойно. – И пока Пьер в воображении возносил Изабель перед своей матерью и в воображении уводил ее, то чувствовал, как его язык прилипает к небу при виде её пронзающего взгляда, вызванного невозможным, презрительным ужасом; тогда восторженное сердце Пьера тонуло глубже и глубже и проделывало в нем чистое отверстие, благодаря которому он впервые так остро почувствовал свою первую тоску от сердечной пустоты обычной жизни. О, бессердечный, гордый, позолоченный ледяной мир, я ненавижу тебя, – думал он, – поскольку из-за твоей тиранической, жадной хватки я теперь нахожусь в своей самой горькой нужде – тут даже моя мать ограбила меня, сделав меня теперь вдвойне сиротой, без зелени на могиле, которую нужно орошать. Мои слезы, – могу ли я источать их? – теперь будут выплаканы в пустыне; теперь всё для меня таково, как будто и отец, и мать пустились в далекие странствия и, возвращаясь, умерли в неведомых морях.

Она любит меня, да; – но почему? А если бы я был отлит в форме калеки, как тогда? Теперь я вспоминаю, что в ее самой ласковой любви постоянно мерцали некие изогнутые чешуйки блестящей гордости. Меня она любит, гордится мною; она думает, что во мне видит свои собственные кудри и величественную красоту; она стоит перед моим зерцалом, – жрица гордости – и к своему зеркальному отображению, но не мне, она прикладывается поцелуем. О, будет скромна моя благодарность тебе, Благосклонной Богине, которая воистину во всю мужскую красоту одевала эту фигуру, создавая возможность скрывать от меня всю правду о человеке. Теперь я вижу, что твоей красотой человек заманен в ловушку и становится слепым, как червь в своем шелковом коконе. Теперь, добро пожаловать, Уродство, Бедность и Позор, и все вы, прочие лукавые министры Правды, скрывающие под нищенскими капотами и тряпками всё те же пояса и короны королей. И потускнела вся красота, которая должна была окружать глину, и потускнело все богатство и все восхищение, и все ежегодное цветение земли, да так, что не стало позолоты у звеньев и штифтов у алмазов на заклепках и цепях Лжи. О, теперь, кажется, я немного вижу, почему в старости люди из-за… Правды… ходят босиком, подпоясанные веревкой, и постоянно пребывают под трауром как под навесом. Я помню теперь первые мудрые слова, которых наш Спаситель Христос сказал в своем первом обращении к людям: «„Будьте благословенны, нищие духом и благословенны скорбящие“». О, теперь у меня есть слова, но сваленные в кучу: куплены книги и куплены некие мелкие впечатления, и поставлены мною в библиотеках; теперь я сажусь и читаю. О, теперь я знаю ночь и постигаю колдовство луны и все темные убеждения, что появились во время штормов и ветров. О, недолго пробудет Радость, когда действительно придет Правда, да и Горе не отстанет. Хорошо, что эта голова может сидеть на моем туловище – она выдержит слишком многое, ну, может, удары моего сердца внутри моих ребер – как удары нетерпеливого узника за железными прутьями. О, люди – тюремщики для всего, тюремщики для самих себя; и Мировое мнение из-за невежества считает их самую благородную часть пленником самой мерзкой части; потому и замаскировался король Чарльз, когда был пойман крестьянами. Сердце! сердце! это божий помазанник; позвольте мне повиноваться сердцу!

II

Но если предвзятое мнение Пьера о гордыне его матери было фанатично враждебно к взлелеянному им благородному плану, и если это чувство было противно ему, то намного больше мыслей было о другой и более глубокой враждебности, ставшей проявлением её души. Её гордость не была бы уязвлена, если бы не супружеские воспоминания с ужасом отклоняющие непристойные обвинения, заключающиеся в простом факте существования Изабель. В какую галерею догадок, в какую ужасную среду не дающих покоя жаб и скорпионов такое открытие привело бы ее? Когда Пьер подумал об этом, то идея разглашения своей матери всей тайны уже не была приведена в жизнь, отразив его безнадежную слабость при атаке на цитадель ее гордости, а если бы и была, то реализовалась бы в высшем градусе бесчеловечности, как издевательство над ее нежнейшими воспоминаниями и осквернение самого белого алтаря в ее святилище.

Впрочем, убежденность в том, что он никогда не должен будет раскрыть свою тайну матери, было вначале необдуманным и, как оказалось, вдохновенным; все же теперь он почти кропотливо и тщательно исследовал все обстоятельства вопроса, чтобы ничего не пропустить. Он уже неясно ощущал, что, как от сокрытия, так и от раскрытия этого факта в отношении его матери зависели все его взаимоотношения и все земные блага, не только его самого, но и Изабель. Но чем больше