Нил Гейман - Череп Шерлока Холмса Страница 31

Здесь ничего не изменилось. Холмс, по-прежнему перемежая скрипку и трубку, истреблял лондонскую преступность, но скорее машинально, нежели от души. Мне показалось, что какая-то часть этого замечательного человека умерла вместе с ужасным профессором Мориарти — так, к примеру, пуля, пробив уготованную ей грудь и пройдя навылет через лопатку, может еще лететь по инерции и даже ужалить очередного храбреца, но уже лишена смертельной силы. Впрочем, мое впечатление могло быть поверхностным.

Наша дружба с Холмсом легко восстановилась, а по сути, и не прерывалась, но отношения теперь не выходили за рамки так называемой «сердечности», то есть, говоря яснее, изысканной вежливости. Видимо, в глубине души Холмс так и не сумел простить мне мою женитьбу, трактуя ее как «малое предательство», хотя я не могу об этом судить с уверенностью профессионального психолога.

В то утро я достаточно бодро и успешно продвигал вперед свою статью, обильно уснащая ее латынью, Холмс же просматривал свежую газету. Вдруг он резко поднялся, подошел ко мне и положил газету поверх моих записей. Я без труда обнаружил заметку, которая привлекла внимание моего друга: ЗАГАДОЧНОЕ УБИЙСТВО В СОХО. Автор, по всей вероятности, начинающий журналист, поспешил воспользоваться плодами своей шустрости, отчего заметка получилась едва ли не более загадочной, чем само убийство. Из эмоциональных, но сбивчивых откровений можно было твердо судить об одном: обилии абсурдных улик, оставленных преступником.

— Что вы собираетесь предпринимать, Холмс? — спросил я его.

Холмс пожал плечами.

— Дело, без сомнения, поручено Лестрейду, а он после часового раздумья всегда находит верный дебютный ход.

— Приходит сюда?

— Именно, Ватсон. Учитывая молниеносность нашего Скотланд-Ярда и то, что убийство совершено вчера вечером, я жду его сегодня, с часу на час.

Не успел я посвятить аппендиксу еще пару страниц, как действительно явился Лестрейд. Годы никого не щадят — но из каждого правила бывают исключения. Виски инспектора тронула благородная седина, новый котелок сиял чернотой, даже собака была крупнее и породистее прежней. Впрочем, минут через двадцать, когда солнце поднялось выше и в комнате стало светлее, обозначились жесткие морщинки вокруг глаз, да и сами глаза стали умнее и грустней, чем прежде.

Лестрейд неподдельно обрадовался встрече со мной, да и мне было приятно. Как будто вернулись старые добрые времена. Инспектор ознакомил Холмса с протоколами, составленными каким-то тугодумом-сержантом. Насколько я помнил, Холмс любил такие протоколы — безыскусные, фактографически точные, не испорченные «собственным видением» ситуации, характерным для средних чинов. Из вежливости Холмс протянул протокол и мне — я просмотрел его, признаюсь, весьма бегло. Убийство в Сохо беспокоило меня так же мало, как аппендикс, но за аппендикс хотя бы причитался гонорар. Однако набор предметов, перечисленных сержантом, буквально врезался в мою память.

1. Сувенирная шкатулка в форме небольшого гроба с ручкой на верхней крышке.

2. Золотой перстень с украшением в виде косого креста; само кольцо разрезано и разогнуто.

3. Веревочная петля.

4. Железный тазик с пробитыми по бокам двумя неровными отверстиями.

5. Ключ с припаянным к нему лезвием ножа — или нож с рукоятью в форме ключа.

Мне показалось, что Холмс намеревался спросить меня о чем-то, но Лестрейд отвлек его каким-то брюзжанием по поводу лондонских мостовых, а его собака принялась ни с того ни с сего гавкать; на том мы и расстались. Я продолжил свою статью, Холмс взялся за скрипку. Так прошло двое суток.

Через двое суток Лестрейд явился к утреннему бекону с сияющим лицом. Его буквально распирало изнутри.

— Не томите нас, инспектор, — сказал Холмс, наливая ему кофе. — Я же вижу, вам есть что сказать.

— Как вы думаете, Холмс, нашел я преступника?

— Я думаю, что да, но откуда у вас такие еврейские интонации?

— Неважно, — махнул рукой Лестрейд, — не сейчас. А вы, Холмс, вы нашли его?

— Нет, Лестрейд, — равнодушно отозвался мой друг. — Я, признаться, начинаю терять хватку — сказывается непрофессионализм. Например, в этом деле от меня совершенно ускользнули две подробности: личность убитого и точно ли он был убит.

Лестрейд посмотрел на меня так, словно только что увидел дьявола во плоти или понял, что ошибся квартирой. Я, думая исключительно об аппендиксе, да к тому же по-латыни, ответил ему взглядом, пустоте которого позавидовала бы слепая кишка.

Мало-помалу хорошее настроение вернулось к инспектору.

— Ну, вы даете… — пробормотал он. — Извольте, личность убитого так и не установлена. Он появился в дешевой гостинице в Сохо, из числа тех, где не принято спрашивать имя, документы, ну, вы меня понимаете, и прожил там три дня. Каждую ночь кричал, соседи слышали одну фразу, повторявшуюся много раз.

— Какую? — спросил я машинально.

— Я не хочу умирать! — торжествующе выкрикнул Лестрейд.

— Подумать только, — произнес Холмс, — покойник, вероятно, был оригиналом.

— Э… эта ваша ирония, — уважение Лестрейда к Холмсу таяло на глазах. — Ну, а что касается факта убийства, то извините, милейший господин Холмс. Покойник был найден в своей комнате наутро, разрезанный сверху донизу, как пара страниц в новенькой книге. Но я вижу, вы всецело ушли в музыку и медицину, и вам вовсе не интересно…

— Что вы, дорогой Лестрейд, — мягко прервал его Холмс, — мы с Ватсоном действительно превратились в обывателей, но обыватели любят детективы. Изложите нам, пожалуйста, ход ваших рассуждений, по возможности, ничего не упуская.

Положительно, Лестрейду немного было нужно, чтобы утешиться.

— Что вы думаете, господа, о наборе предметов, найденных вокруг трупа?

— Теряемся в догадках, — кратко ответил Холмс за двоих.

— Именно! — вскричал Лестрейд. — Это и стало для меня отправной точкой. Сыщик, даже самый высоколобый, типа вас, теряется в догадках по крайней мере неделю, а преступник тем временем оказывается вне досягаемости Скотланд-Ярда.

— То есть на небесах? — невинно уточнил Холмс.

— Почти! — нервно воскликнул Лестрейд. — В океане. Не правда ли, неплохая задумка преступления — разрезать жертву, словно утку, вокруг накидать всякого барахла, а через пару дней преспокойно отплыть ко всем чертям!

— Дальше все было просто, — подтолкнул его Холмс.

— Дальше все было просто, — подтвердил Лестрейд, отхлебывая кофе и успокаиваясь. — Единственное судно в лондонском порту, отходившее вчера в непогоду, было из Бразилии — «Ювента». Если бы вы видели, господа, если бы вы видели, как всполошился их капитан (вы бы, Ватсон, назвали его жгучим брюнетом), как он заквохтал, затараторил!..

— И что же он сказал? — оживился Холмс.

— Неужели вы думаете, — гордо отозвался Лестрейд, — что я понимаю по-испански?

— По-португальски.

— Тем более.

— Действительно. Продолжайте, извините, пожалуйста.

— Да… эта обезьяна даже пыталась не пустить нас на судно. Но мы прорвались и за пять минут нашли запертую каюту, а в ней нашего клиента.

— Он сопротивлялся? — снова спросил Холмс.

— Нет. Он не такой болван, чтобы сопротивляться моей бригаде.

— Но, собственно, Лестрейд, — я с усилием вспомнил ключевые слова, — каковы мотивы, улики?

Лестрейд, как я уже упоминал, с самого начала сиял, а тут он засиял сильнее, словно в лампочке Эдисона увеличили накал.

— Вы упадете со стула, господа, — произнес он так веско, что я непроизвольно схватился за стул, — ОН САМ ПРИЗНАЛСЯ.

— Личное признание как царица улик, — пробормотал Холмс. — Ново, неплохо для начала. Открывается простор для творчества.

— Что вы там бормочете, Холмс? — произнес Лестрейд спокойно и почти брезгливо. — Слава Богу, в отделении нашелся переводчик с испанского.

— С португальского.

— Все равно. Вот так-то, господин Холмс, действовать надо, а не думать, понимаете ли. — Он покрутил рукой около котелка, видимо, обозначая процесс мышления.

— Да, — безмятежно отозвался Холмс, — исторический опыт подтверждает ваши слова.

Лестрейд посидел еще немного, допил кофе, доел бекон и ушел.

До вечера мы с Холмсом занимались своими делами и не перемолвились и дюжиной слов. Несколько раз он принимался за игру на скрипке, и даже я, при всем своем невежестве в музыке, не мог не отметить, как возрос его уровень. Моцарт в преломлении Холмса струился и дышал, Паганини же как бы восставал из могилы во всей своей ярости, тяжести, нежности, не покоренный ни временем, ни физической смертью. Это было так превосходно, что почти немыслимо.

Миссис Хадсон куда-то подевалась, а мы с Холмсом, оба прошедшие военную службу, были равнодушны к бытовым неудобствам. Таким образом, на следующее утро пустая чашка из-под кофе напомнила нам об инспекторе Лестрейде, и мы переглянулись и улыбнулись.