Пьер Буало - Современный французский детективный роман Страница 31

Она закашлялась. Спину ломило. Она вспомнила свою старую подругу. Та простудилась после танцев и заболела туберкулезом. Все говорили: «Бедняжка! Какой крест дня мужа! Невесело иметь жену, прикованную к постели…»

Поезд загремел на стыках. Мужчина встал, подмигнул… Он и в самом деле подмигнул? Или ему просто пылинка в глаз попала?

— Антиб! — пробормотал он.

Вагон заскользил вдоль платформы, покрытой красноватым цементом. Оставаться в поезде и ждать?.. «Невесело иметь жену, прикованную к постели». Фраза все всплывала в памяти. И стала наконец неотвязной. Кто это ее повторяет тихим, еле слышным, опасливым шепотом? Пассажирка схватила чемодан и, покачнувшись, уцепилась за сетку. Лучше уж выйти из вагона, сделать последнее усилие, побороть головокружение. Ах! Спать! Спать!..

Холодный дождь. Нескончаемый тротуар из красного цемента… Сколько еще надо идти, чтобы добраться, наконец, до того неподвижного силуэта, ее силуэта? А та даже рук к ней не протянет… Мужчина исчез. На всем свете уже никого, кроме двух женщин, дороги цвета запекшейся крови и мокрых от дождя рельсов. Еще десять шагов…

— Мирей!.. Да ты больна!.. Ты плачешь?..

Люсьен сильная. На нее можно опереться, положиться. Она знает, куда надо идти и что делать. Да, Мирей плачет… Усталость, тревога. Из-за ветра она плохо слышит, что говорит ей Люсьен.

— Ты слышишь? — спрашивает Мирей. — Он идет за нами?

Она как будто теряет чувство реальности, но прекрасно осознает, что нервная рука прощупывает ей пульс, поддерживает ее, не дает упасть.

— Помогите мне… Дверца…

Это сказала Люсьен. Дальше разверзлась черная дыра. Но все же Мирей понимает, что они едут в такси, потом поднимаются на лифте. Ветер относит в сторону слова Люсьен. Ах, Люсьен не понимает, что все пропало. Надо ей объяснить, надо…

— Успокойся, Мирей!

Мирей замирает. Только чувствует, что должна говорить, должна объяснить, ведь это так важно… Тот, в вагоне…

— Ложись, дорогая. Никто за тобой не следил, уверяю тебя… Никому до тебя нет дела.

Ветер немного стих. Впрочем, какой же ветер в тихой, освещенной ночником комнате. Люсьен готовит шприц. Нет!

Только не шприц! Только не укол! Мирей приняла уже столько лекарств!

Люсьен откидывает простыни. Игла пронзает кожу, щиплет… Простыни снова на месте. Они пахнут свежестью, и Мирей вспоминает ванну, куда ей пришлось окунуться в первый раз, когда Фернан думал, что она уснула. И потом, во второй раз, когда Фернан думал, что она утонула, давно утонула. Ей вдруг вспомнилось все до мельчайших подробностей. Она тогда вся напряглась, как струна. Боялась, боялась, что он заметит в ней признаки жизни. Но Люсьен приготовила брезент… Фернан увидел лишь тело, с которого стекала вода и которое надо было поскорее завернуть. Самое ужасное началось чуть позже… холод, судороги и — ручей возле прачечной. Сердце заходится, вода заливает в ноздри… А едва Фернан отошел, надо было исполнять предписания Люсьен, тотчас же, не откладывая…

Мирей клянется себе, что будет во всем слушаться Люсьен. Она уже испытывает блаженное чувство безопасности. Ей кажется, что лоб у нее горит меньше. Да, надо было во всем слушаться Люсьен!.. Люсьен-то всегда знает, что нужно делать. Не она ли так точно предусмотрела все реакции Фернана? Он не смог задержаться в ванной комнате. Он не смог разглядывать умершую жену… Не смог докопаться до сути, как ни ломал себе голову… Люсьен следила за всем и в любую минуту готова была вмешаться, не полагаясь на судьбу. Даже если бы Фернан раскрыл их замысел… Чем они рисковали? Убивал-то он. Люсьен и сейчас за всем следит. Она склоняется над кроватью. Мирей закрывает глаза. Ей хорошо. Прости, Люсьен, что я тебя ослушалась… Прости, Люсьен, что я навестила брата без твоего разрешения, рискуя все провалить… Прости, что порой я сомневалась в тебе… Ты крепкая, Люсьен. Ах, если б знать, действуешь ты из любви или из корысти…

— Молчи! — шепчет Люсьен.

Значит, Люсьен все слышит, все угадывает… даже самые затаенные мысли. Или она громко разговаривала во сне?

Мирей открывает глаза и видит перед собой — как ни странно! — смущенное лицо Люсьен. Нужно взять себя в руки! Ведь она забыла о главном… Миссия ее еще не закончена. Ухватившись за простыни, она приподнимается.

— Люсьен… я там навела полный порядок: в столовой, на кухне… Никто не заподозрит, что…

— А где записки, в которых ты объявляешь ему о своем возвращении?

— Я вытащила их у него из карманов.

Люсьен никогда не узнает, чего это стоило Мирей. Повсюду кровь! Бедный Фернан! Люсьен кладет ладонь на лоб Мирей.

— Спи… Не думай больше о нем… Он был обречен. К этому шло. Он был не жилец на этом свете.

Как она уверена в себе! Мирей мечется на постели. Ее еще что-то мучит… Какая-то ускользающая мысль… Она засыпает, но в момент просветления успевает подумать: «Но он ведь ничего не подозревал! Он и думать забыл о первом страховом полисе, по которому все деньги отписывались мне!.. Он ведь подписал его только так, чтоб натолкнуть меня на мысль подписать другой полис…» Глаза ее снова смыкаются. Дыхание уже ровней. Она никогда не узнает, как близка была к угрызениям совести.

…Теперь светит солнце. После многих часов беспамятства жизнь начинается сызнова. Мирей поворачивает голову направо, потом налево. Она очень устала, но улыбается, увидев в саду большую пальму, обросшую по стволу черной куделью. По занавескам бегают тени. Листья пальмы тихо шелестят, навевая мысли о несказанной роскоши. Мирей навсегда забыла о вчерашних тревогах. Она богата. Они богаты. Два миллиона! Страховая компания ни к чему не сможет придраться. Ведь двухгодичный срок, предусмотренный на случай самоубийства, истек. Все по закону. Остается только выздороветь.

В голове Мирей вертится все та же фраза: «Невесело иметь жену, прикованную к постели». Щеки у нее чуть порозовели. Никому не весело… Но болезнь ненадолго прикует ее к постели. Люсьен знает верные средства. На то она и врач. Ей снова вспоминаются набережная Фосс и Фернан, берущийся за графин… «Невесело иметь жену, прикованную к постели». На тумбочке стоит графин. Мирей разглядывает его. Графин лучится разноцветными огнями, как те хрустальные шары, в которых гадалки различают линии судьбы. Мирей не умеет читать будущее по хрусталю, она дрожит, и, когда дверь отворяется, тотчас отводит глаза в сторону, как пойманная с поличным.

— Здравствуй, Мирей… Хорошо спала?

Люсьен вся в черном. Она улыбается, подходит к кровати чеканной мужской походкой. Берет Мирей за руку.

— Чем я больна? — шепотом спрашивает Мирей.

Люсьен всматривается в ее лицо, словно раздумывая, может ли она выжить. И не отвечает.

— Это серьезно?

Под пальцами, охватившими запястья, слышно, как пульсирует артерия.

— Это надолго, — наконец вздыхает Люсьен.

— Что у меня, скажи?

— Тихо.

Люсьен берет графин, уносит, чтобы набрать свежей воды. Мирей приподнимается на локтях, вытягивает шею и не сводит глаз с полуприкрытой двери, из-за которой видны светлые обои в прихожей. Она прислушивается к каждому движению Люсьен. Вот забормотала вода в раковине, весело зажурчала в хрустальном графине, потом вдруг зашипела, добравшись до горлышка. Мирей неестественно смеется и, закашлявшись, кричит:

— Все равно! Мне надо было здорово доверять тебе… Ведь у тебя до последней секунды был выбор.

Люсьен закрывает кран, не спеша обтирает графин тряпкой, висящей на стене, и едва слышно цедит сквозь зубы:

— А ты думаешь, я не колебалась?

Поль Александр, Морис Ролан

Увидеть Лондон — и умереть

Окна конторы выходили на большую площадь; за деревьями виднелись освещенные бледным солнцем башенки Линкольнз-Инна. Те же деревья, те же башни, то же осеннее солнце, тот же, спокойный и ласковый, лондонский свет. В этом кресле, за этим столом Томас сидел сотни, тысячи раз. И однако все изменилось. Да и был ли он сам сейчас прежним Томасом Брэдли, блестящим адвокатом Линкольнз-Инн-Филдза? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и разбросанные по столу фирменные конверты и бланки упорно убеждали его в этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим — другим человеком в другой шкуре. Будь в кабинете зеркало, он наверняка бы увидел там свое отражение: седые виски, высокий с залысинами лоб, живые глаза, нос с горбинкой — «обаятельно уродлив», говаривала леди Мэксфилд, да, наверно, и не она одна… Но все это лишь внешняя оболочка, за этой ширмой скрывался другой, настоящий Томас Брэдли — и он сейчас его в себе обнаружил, во всяком случае, ему казалось, что только что обнаружил…

Он тяжко вздохнул, отвел взгляд от окна. Нужно было раскрыть эту тетрадь, он знал, что раскроет ее. Но хотя бы еще минутку… Ох, как трудно решиться на это! Снова в глаза бросилась фраза: «Если со мной что-нибудь случится, прошу передать это свидетельство моему другу Томасу Брэдли». Нет, это невозможно! Дэвид не мог умереть! Дэвид, само жизнелюбие, порыв, молодость! Ясные, добрые глаза, белокурая, вечно встрепанная шевелюра, чудесная улыбка… Все это отвергало саму мысль о небытии. Томаса вдруг словно ударило в сердце, он физически ощутил боль. Вот уж не думал он, что способен на такое. Так страдать, да еще из-за ближнего своего, из-за мужчины… Впрочем, он быстро взял себя в руки. В конце концов, может, все это лишь скверный сон…