Алексей Макеев - Отложенное самоубийство Страница 31

Лесная дорога с глубокими колеями кружит по Ведьминому лесу, поднимаясь все выше. Плохая дорога. Ползем, как по лезвию ножа. Странно, что немцы, со своей страстью к указателям, не навтыкали здесь повсюду объявлений: «Осторожно! В лесу мало асфальта!» «Мерс» натужно ревет, но не сдается — тянет. Характер у него нордический — стойкий. Федя сосредоточился на управлении тяжелой машиной, девочки на заднем сиденье примолкли, кот задремал. Я разглядываю неприветливые осенние ели, густой колючий кустарник, редкие полянки, заросшие мокрой травой. Темные, тоскливые, зябкие места. Или это октябрь виноват? Или моя депрессия?

Приехали. Федя останавливает «мерс» у кромки леса. Выходим. Ветер здесь такой силы, что его можно потрогать руками. На макушке холма ели широко расступаются. В центре поляны устремляются к небу три невероятно высоких черных креста. Сбоку от них лежит огромный кусок гранита. Между крестами и лесом — пара скамеек. Обязательная урна для мусора. За скамейками, у первых деревьев, из земли, как зуб, торчит каменная плита. На плите вырезана надпись. Я подхожу, шурша опавшими листьями, читаю: «Памятник обер-лесничему Бранду. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. От благодарной общины». Видно, хорошо следил за Ведьминым лесом герр обер-лесничий, если благодарная община поставила ему здесь памятник.

Дженнифер с Катей стоят у подножия крестов, смотрят на их верхушки, запрокидывая головы. А может, пытаются разглядеть портал в иной мир? Ванесса с воплями носится по площадке, Федя садится на лавочку и закуривает. Кот остается в машине. Не царское это дело, в осеннем лесу лапы мочить!

Я осматриваю гранитный валун. Оказывается, в его гладкую поверхность вделан лист железа, на котором выгравирована любопытная карта. В центре изображены три креста. Это то самое место, где я сейчас стою. От крестов в разные стороны расходятся стрелки. Стрелки указывают на силуэты различных зданий. Я узнаю соседнюю церковь, колокола которой сопровождают мою здешнюю жизнь. Другая стрелка упирается в Клостерберг — монастырь, расположенный на горе за Нашим Городком. Видимо, и остальные стрелки указывают на религиозные объекты в окрестностях. Их не очень много — с десяток.

С вершины холма открывается потрясающий вид. Пояс деревьев охватывает макушку холма ниже и не закрывает панораму. Видны плавная дуга серебристого Майна, разноцветные кварталы Нашего Городка, пестрые пятна соседних селений, темные холмы, покрытые зелено-желтой растительностью, дымчатые горы на горизонте. «Обалденно!» — произносит Катя в восторге. Я согласен с ней. Обалденно!

Дома меня ждет сообщение от Алоиса Кальта. Случайно заметил, что пришла почта. На экране монитора вообще излишне много мелких значков. Этим он отличается от привычного для нас паровоза. Тут нужно быть внимательным к деталям. Наша встреча, как обычно, состоится в субботу, в четыре часа. Суббота — это уже завтра. Значит, нужно опять звонить Лане. Или лучше послать эсэмэску? Вдруг она занята? В постели с мужем. Хотя в их доме раздельные входы, сам-то дом един. Наверняка где-то есть дверка, соединяющая в одно целое два сепаратных существования. Неужели я ревную? Стал подозрительным, как Отелло, которое рассвирепелло и… Да уж. Докатился! «У тебя есть Марина!» — напоминаю себе. Спокойная, умная, красивая. Не такая безбашенная сучка, как Лана. Прошу прощения, но она сама себя так называет. Марину я люблю, а с женщиной-кошкой занимаюсь непотребством. Хотя почему непотребством? Как говорил Владимир Ильич Ленин: «Мы не аскеты…» Видимо, иногда это мне надо. Может быть, для того, чтобы почувствовать, что я здесь, я жив, а не заблудился навсегда в той бесконечной серой пелене, которая пыталась окутать меня четыре месяца назад? Теперь блужу с Ланой.

Предаюсь глубоким размышлениям, но одновременно действую: пишу Лане эсэмэску. Спрашиваю, сможет ли она завтра отвезти меня к псевдоманьяку. Через несколько минут приходит ответ: «Разумеется, мой Повелитель. Это даже не подлежит сомнению. Сегодня Кошачья пятница. В этот день кошке достаточно и эсэмэс. Хозяин со мной, и я просто нежусь от твоего присутствия. Ты мне нравишься томлением тела, ожиданием прикосновений, вкусом губ, нежностью и лаской рук, моим желанием раствориться в тебе… Наслаждение не обладания, а взаимосуществующего присутствия, обволакивающего, мирного и томно-тягучего счастья… Извини, пишу сегодня с ошибками — совсем окошатилась — правила и приличия забываю».

Не Лана, а какое-то эротическое безумие! Ядовитое зелье из похоти, волшебных глаз и «зверьмобиля». Смерть мужского мозга и самообладания. Постукиваю пальцами по столу. На моем тайном языке это означает: «Слава богу, Маринка ничего не знает про женщину-кошку. Везет же ей!»

А, легка на помине! Марина звонит из страны нурсултанов, байконуров и войлочных юрт. Отвечаю на видеозвонок. В Казахстане уже за полночь.

Жена устало смотрит на меня из своего далека. Марина в таком глубоком горе, что в нем может запросто утонуть целая жизнь. Саши и Лукаса рядом с ней нет. Дети уже спят. Я задаю глупый вопрос:

— Похоронили?

— Кремировали. Наташа не хотела быть закопанной в землю. Мы ее волю исполнили. Завтра из крематория заберем урну. Что у вас нового?

— После обеда собрались на гриль-плаце. Были все свои: Федя, Дженнифер, Ванесса, Катя, «Иди, жри!», Гена с Люсей и я. Помянули Наташу. Потом съездили на Три Креста. Я только недавно вернулся домой.

— Как идут твои поиски?

— Завтра снова увижусь с Кальтом. Похоже, что он действительно не убийца. Некомпетентный какой-то оказался маньяк.

— Как же его посадили?

— В атмосфере всеобщего испуга. Настоящий убийца успел забрать так много жизней, что с Кальтом тщательно не разбирались. Он признался, его арестовали, убийства прекратились. Чего еще желать? Тем более что следствие вел Хеннинг Крюкль.

— А это что за человек?

— Знаешь, когда аист принес Крюкля родителям, лучше бы они взяли аиста. Но это мое субъективное мнение.

Марина слабо улыбается. Уже хорошо. В этом унылом октябре я почти не видел ее улыбку. У нее красивая, задумчивая улыбка. К сожалению, Марина редко ею пользуется. Серьезная женщина.

Серьезная женщина шутливо грозит мне пальцем:

— Учти, в конце месяца мы возвращаемся домой, дорогой муженек. Вот и кончается твоя свобода.

Марина выключает компьютер. Тоже пошла спать. Я вздыхаю. Даже не знаю, хорошо это или нет, когда Марина рядом. Наверное, все-таки больше хорошо. Есть кому готовить фаршированные перцы и возить меня по делам на синем «Форде». Шучу. Марина за два года стала частью моей жизни. Не забыть, не вырвать. Когда врачи вернули меня с того света и я очнулся в реанимации, первое лицо, которое склонилось ко мне, было Марининым. Заплаканное, любящее лицо. Такая вот штука.

Еще один звонок. Младший братик Агафон. Троечник и зануда. Самый страшный кошмар студентов. Вечный холостяк и вообще старый хрыч. Последняя надежда капиталистической экономики. В майке-алкашке, растрепанная, небритая надежда. Но хоть такая есть.

Агафон улыбается и машет кружкой с чаем:

— Как жизнь молодая?

— Не жалуюсь. Как ты? Как паппа мио?

— Папа принялся бегать по квартире. Из спальни на кухню и обратно, — доверительно понижает голос Агафон.

— Ночью? А зачем?

— Шило в заднице. Оно мешает.

— Переизбыток ци в организме?

— Оно давно у него прокисло, это ци. Ци перешло в чи, а чи в щи. И прокисло!

Ну, что же. Брату виднее.

— У папы сейчас новая фишка — он все сушит, — жалуется Агафон. — Например, в данный момент времени — носки. Причем делает это сутками. Якобы у него ничего не сохнет. Везде развешивает. Живу в прачечной дурдома!

Я могу только посочувствовать брату. Я и папе бы посочувствовал, но он бегает.

— Папа такую ерунду несет! Спрашивает меня о вещах, которые я не могу знать, например, дни рождения людей, с которыми я вообще незнаком. Все время спрашивает меня, идет ли дождь. Сам, что ли, в окно не может выглянуть? Каждый день допытывается у меня. Но я ведь не метеоролог!

Типичный конфликт поколений. Не совсем ясного прошлого со смутным будущим. Агафон отказывается понимать, что жизнь в нашем трехмерном Евклидовом пространстве движется по ленте Мёбиуса. Сколько бы раз ты ни оборачивался по этой ленте, выбраться из нашего неодномерного мира практически невозможно. В лучшем случае окажешься в другом измерении, но все на том же плоском пространстве бесконечного, равнодушного к тебе-песчинке потока времени.

Агафон пытается обустроить реальность под себя. Как тот проповедник в Нашем Городке у торгового центра «Сити-галери». Это я просто вспомнил. Рассказываю. Вижу как-то: у входа в «Сити-галери» стоит крупный негр в просторном балахоне и что-то оглушительно проповедует прохожим, прижимая ко лбу толстую книгу. На картонке у его ног фломастером выведено по-английски: «Иисус тоже был негром!» Этого вестника не заботило, что в Библии нигде не сказано о цвете кожи Иисуса. Он просто подгонял реальность под себя. Негру по каким-то своим причинам было необходимо, чтобы Мессия оказался чернокожим. No problem! Да будет так! А в доказательство правоты неистового миссионера — помятая картонка.