Василий Казаринов - Тень жары Страница 31

–  Тебе надо повесить зеркало на потолок, вот тут, прямо над нами, – заметила она после, когда мы лежали и тупо смотрели в потолок.

–  Еще чего!..

В самом деле – еще и видеть эти сцены, еще и участвовать в высоких играх отражений, бурлящих в потолочной плоскости – не слишком ли?

–  Это было неплохо, ведь так?  – она мягко наваливалась на подпорку локтя, заглядывала мне в лицо. Я что-то невразумительное промычал в ответ. Если во мне после и сохранялись остатки голоса, то они имели не прочное, на жесткий артикуляционный каркас нанизанное, качество человеческой речи, а представляли собой некую густую сжиженную материю звука.

Мне просто страшно хотелось спать.

Но спать было нельзя; спать на работе – это, говорят, грешно, а я находился именно на работе и чувствовал на груди широкую бурлачную лямку; эту лямку надо просто тянуть, тянуть, тянуть – чтобы хоть немного подвинуться к смыслу нашего сюжета...

Она явно не была расположена обсуждать интересующую меня тему и говорить о Виктории. Но я упорно тянул, я наваливался всей грудью на лямку, не обращая внимания на предательский хруст суставов и тупое, басовое гудение натянутых жил: так что там Виктория, что с ней?

Наконец, она раскололась.

–  Ее трахнули... Вернее, нет, не так. Трахали. Долго, методично. Солдаты.

–  Солдаты? Откуда ты знаешь? Про солдат, про... Ну, вообще про все?

–  Она мне рассказала. Только мне. Я ведь была у нее в Кунцево.

–  Насколько мне известно, она... Как бы это сказать? Немного спятила.

–  Спятишь тут! По десять солдатиков в день... Хотя Виктория – железный человек. Она – между нами – в достаточно здравом уме. Это ее легкое помешательство – оно так, больше для отвода глаз. Врачи кое о чем догадываются... Этот отчаянный трах-перетрах, в который она поневоле попала, – все это может выплыть на поверхность. И ей пока надо чем-то... – она задумалась, подыскивая слово, – обороняться... Обороняться, понимаешь? Хотя вы, мужики, этого не понимаете.

Ну, отчего же, я понимаю: обороняться, симулировать провалы в памяти: ничего не помню, ничего не видела, уберите черные рожи, от них пахнет зверем – понимаю.

–  Она должна помнить, обязана. Хотя бы смутно, обрывочно... Чем ее? Газ?

–  Ну да, кто-то шмальнул в лицо. Она спустилась за газетой – и ее приласкали.

–  Кто? Она его видела?

–  Скорее, слышала... Он покашливал.

–  Надо тут же было делать ноги!

Она села на кровати, подтянула колени к груди, замкнула их в кольцо рук и так сидела, слегка покачиваясь, – довольно долго сидела.

–  Я же тебе говорила... Виктория – железный человек. Она ни хрена не боится. Ни бога, ни черта не боится!

В дальнем конце двора затравленно, жалобно заорал "автоаларм". Опять чью-то машину потрошат.

Она дернула плечом:

–  Бог с ней, давай спать.

–  Давай... Только давай именно – спать.

–  Ага. Мне завтра надо быть в форме. С утра у шефа какие-то переговоры...  – она лежала, забросив руки за голову, долго лежала, потом приподнялась, оперлась на локоть.

Она смотрела на меня в упор, и в ее лице медленно зрела завязь какого-то нового качества; его аромат был достаточно тонок и прост, терпок и незамысловат – так пахнет высохшее на июльском солнце подмосковное поле.

–  Мне будет кое-чего не хватать теперь...

Занятно – чего же? Наверняка она зарабатывает в конторе достаточно, чтобы не испытывать недостатка ни в чем: ни в жратве, ни в красивой шмотке, ни в возможностях приятного времяпрепровождения.

–  А ты ж не по-о-о-о-нял,  – разочарованно произнесла она, в ее растянутом, слегка изогнутом кверху оо-о-оп звучала укоризна.

Я заставил себя оторвать затылок от подушки. Это была интонация не совсем того персонажа, характер которого я про себя считал законченным, не требующим каких-либо правок и редактур.

–  Это яблоко... Ну то, которым ты угостил меня...Что это за сорт? Где их можно купить?

–  Купить их нигде нельзя,  – сказал я.  – Они растут в моем личном саду.

Наутро я рискнул подойти к платяному шкафу, отгораживающему кровать от двери, и заглянуть в мелководную, подмытую по краям грязными разводами муть дверного зеркала.

Оттуда, из зазеркалья, на меня уныло глядел кто-то из персонажей известной картины "Бурлаки на Волге". Да, один из передовых тягловых – тот, худой, сутуловатый, с трубкой в зубах. Только, вместо трубки, во рту он держал сигарету.

Славное же Виктория выбрала себе место для прогулок.

Уверенная, без затей, фантазия дорожного проектанта полоснула местность наотмашь, оставив в сером унылом поле прямой шрам трассы. С обеих сторон к асфальту подтекали черные, лоснящиеся океаны взрыхленной земли – абсолютно штилевые. Над ними не то что буревестник гордо не реет – даже вороны. В кюветных лужах лежали туманные оттиски близких облаков – похоже было, что это прибалтийские фотохудожники разложили вдоль дороги свои психоделические пейзажи. В этих пейзажах, состоящих из кипящего черного неба и белых дюн, в изгибах песчаной волны иногда прорастает холодная, стеариновая, обнаженная натура.

Так оно и тут выглядело – только натура была в шелковом халате.

Чтобы дотянуться до горизонта, трассе пришлось напрячься и вползти на пригорок, поросший низким прямым леском. Создавалось впечатление, что пригорок стрижен под "ежик". И вообще в этом пейзаже было что-то от Александра Федоровича Керенского – в профиль.

Желающему познать уныние – в самой его сути – следовало бы приехать именно сюда.

Впрочем, я здесь не за тем. Ленка примерно очертила мне координаты того места, где "дальнобойщик" подобрал Викторию. С ней развлекались солдаты – это я тоже выяснил. Значит, где-то неподалеку есть воинская часть.

Примерно в километре от взгорка трасса выдавливала из себя узкую, изгибающуюся серпом дорогу; на кончик бетонного серпа накалывалась березовая рощица.

Я поехал туда и через пару минут уперся в железные ворота, во лбу у них горела алая звезда. Поставив машину на крохотном паркинге справа от ворот, я двинулся вдоль бетонного забора. Пахло прелью и сырым бетоном; где-то высоко над головой небо медленно сверлил тихоходный самолетик; я поискал его глазами, не нашел, зато провалился в ямку с жидкой черной грязью.

Меня окликнули.

Он сидел на заборе – воин в расхристанной гимнастерке – и вдумчиво покусывал березовый прутик.

–  Друг, сыгарэт есть?

Он азиат: блиноподобное лицо, узкие глаза – с такими темными лицами хорошо жить в степях Калмыкии. Должно быть, за забором томится стройбат.

–  А командыр не заругат? Курыть солдату вредно!

Он обнажил белоснежные зубы – соскочи на эти зубы солнечный зайчик, я бы, наверное, ослеп – всем бы нам вот такую отполированную здоровым образом жизни челюсть.

–  Н-э-э-э-э... Я этот командыр...  – он развил мысль замысловатым выражением, сообщавшим, где он командира видал и как он командира имел. Я протянул ему сигарету, он тут же закурил, алчно затягиваясь.

–  У вас тут что?  – Я кивнул на забор.  – Степная калмыцкая сотня на постое? Кони наши быстры, шашки наши востры?

Солдатик захохотал.

Я пошел дальше, но что-то меня тянуло вернуться.

Солдатик был темнолиц – вот-вот! – именно темнолиц.

"Уберите черную рожу!"

У него была именно такая рожа.

Солдатик сидел на месте; он успел искурить сигарету дотла и теперь пробовал затянуться фильтром.

–  Еще есть?

Я сказал: есть – но пусть он спрыгнет ко мне. Если спрыгнет, получит пачку.

Воин зыркнул через плечо. Не обнаружив в расположении части ничего тревожного, он легко соскочил с забора и молча протянул руку. Я отдал ему полупустую пачку и вытащил из кармана свежую, нераспечатанную. Левой рукой он взял первую, правую протянул за второй.

Я спрятал сигареты в карман.

–  Пара слов – и они твои.

Солдатик картинно развел руками: дескать, вах! какая разговор!

–  Тут была баба.

Он мелко-мелко, на восточный манер закивал:

–  Был женчин, был...

–  Одна?

–  Зачем одна? Нэ-э-э...

–  С ней был мужик?

Он и бровью не повел. За что люблю восточных ребят, так это за то, что их ничем не удивишь.

"Был мужик, хороший мужик, сигарет давал, водку давал, женщин давал, только больной он – кашлял сильно...".

–  Как это – женщин давал?

–  А так давал, пришел сюда, говорит: эй, парень, женчин хочешь? Солдат всегда женчин хочет. Хорошо, говорит. Собери своих чурок человек десять. Только чурок, понял? Русских не бери, только ваших, понял? Вечером придешь к кладбищу. Знаешь сторожку там? Заброшенную?

–  Ничего себе, самоходы... По десять-то человек?

–  Э-э-э,  – скривил солдатик рот,  – тут теперь...

Да уж, теперь легче дышится, смыться не такая проблема, как прежде, – тем более в стройбате.