Генрих Боровик - Артём Страница 32

Семенов сам на себя взвалил построенный им небоскреб многоэтажных обязанностей и зашатался под его тяжестью, понимая, что вот-вот рухнет вместе с ним. Но прежде чем рухнуть, он гениально выбрал себе наследника Артема Боровика. Вернее, не выбрал - он его подготовил, воспитал, и не дидактикой, а примером собственной энергии и предприимчивости. Впрочем, ещё до Семенова Артем был достаточно подготовлен к тому, чтобы взвалить себе на плечи даже не построенный им самим небоскреб и выстоять. Его отец Генрих Боровик был одним из лучших советских журналистов. Его первый у нас в стране репортаж о молодом кубинском лидере, с горсткой товарищей свергшем полицейский режим Батисты, читали буквально все, видя в этом надежду на то, что и в нашей стране когда-нибудь произойдут долгожданные перемены.

Не случайно именно в те годы стольких детей в СССР называли Фиделями, а я подписал вместе с Солоухиным и Ваншенкиным просьбу нашему правительству отправить меня добровольцем на Кубу, чтобы защищать её от американского империализма. "Во имя завтрашнего дня и вас, все будущие годы, Фидель, возьми к себе меня солдатом армии свободы!"

Это было написано со всей влюбленностью в молодого, обаятельного Фиделя, который в отличие от наших "портретов" вдохновенно говорил без бумажки и ловил рыбу вместе с Хемингуэем. Сейчас многие забыли о том, что кубинская революция делалась вовсе не на "золото Москвы" и американцы сами своим вторжением в Залив Свиней в конце концов заставили аристократа и воспитанника иезуитского колледжа Фиделя Кастро назвать себя коммунистом.

Артем ещё в детстве хлебнул глоток пьянящего воздуха молодой революции, и он из него никогда не выветрился до конца.

Артем, выраставший за границей, увидел США ещё глазами ребенка и был лишен, как многие его ровесники, розовых иллюзий по отношению к Западу. Но он знал и преимущества западной цивилизации в сопоставлении с СССР, где невозможно было выбраться за рубеж без благословения выездной комиссии, где в печати нельзя было критиковать первых лиц государства и счастливые граждане победившего себя социализма ездили за колбасой в столицу на электричке из Ярославля или из Тулы. Знание английского и испанского помогало ему чувствовать себя естественно и в первом мире, и в третьем. Но он не был иностранцем и в собственной стране, как это происходило со многими номенклатурными детьми. Из него вырабатывался исторически ещё редкий в России тип - одновременно и западник, и славянофил, одновременно критик и капитализма, и социализма, но вместе с тем ценящий все лучшее в этих противоборствующих системах минус их преступления и ошибки. Интерес к США и Латинской Америке он унаследовал от Генриха, который не просто по предписанию, а по натуре своей был интернационалистом и своего рода либералом, хотя ему выпало жить в вовсе не либеральные времена. Никогда не забуду, как в довольно трудный для меня жизненный момент, когда за каждым моим шагом и словом шла слежка, Генрих "пробил" статью в "Правде" о моем успехе на сцене Медисон-сквер-гардена, что выбило оружие из рук тех, кто пытался отменить то одну, то другую мою заграничную поездку, обвинять меня в идеологической нестойкости. Генрих вообще старался помогать всем, кому мог. Но, попав в Москву, в союзписательский гадюшник, Генрих заметно погрустнел, ему там было не по себе.

Артем сделал вывод из этого периода жизни отца. Он решил сам стать хозяином своей судьбы, чтобы никто не смел заставлять его делать то, чего он не хочет. Поступив на работу в "Огонек", он не хотел быть лишь исполнителем воли даже такого талантливого и знаменитого редактора, как Коротич. Артем добился поездки в Афганистан и написал сенсационные очерки об этой, до него неизвестной войне. Он осуществил казавшийся сначала несбыточным проект службы журналиста в американской армии и был принят президентом США.

Это уже не его спрашивали: "Скажите, вы не сын Генриха Боровика?" - а спрашивали его отца: "Скажите, это правда, что вы отец Артема Боровика?" Артем не разбазарил наследства Юлиана Семенова, а превратил его в империю.

Когда я дал ему на выбор рукопись моего романа "Не умирай прежде смерти", к моему удивлению, он выбрал не политические, а лирические куски, и был прав как редактор. Но политика все больше и больше втягивала его в свою воронку. Он не только не сопротивлялся этому, но нырял все глубже и глубже и иногда производил впечатление человека, ходящего даже на суше в скафандре, почти не слышащего то, что ему говорят иногда даже самые близкие друзья. Между ним и мной я вдруг начал ощущать прозрачную, но непроницаемую оболочку. Однажды я передал ему новую рукопись, которую он обещал немедленно прочесть, - но я вдруг убедился, как блестяще он овладел искусством исчезать. Я не мог даже понять - читал он это или не читал. Встретив меня в Бишкеке, он радостно бросился ко мне с объятиями, и я вдруг сообразил, что он просто-напросто забыл эту малоприятную историю - жизнь слишком вознесла его над любой литературой, не имеющей сиюминутной сенсационности. Когда я ему напомнил, он начал невесело, но, думаю, искренне оправдываться: "Ты не представляешь что у меня за жизнь... Прости меня, ради бога..." Какая у него была жизнь - это как раз было легко представить.

В отличие от своего более мягкого и компромиссного отца, избегавшего конфликтов с властью, он ввязался в крупные рисковые игры. Насколько они были связаны с политическим расчетом, основанным на раскладе противоборствующих сил, а насколько на гражданской совести - судить трудно. Но одно несомненно - смелости Артему было не занимать. Ни от кого коррумпированная насквозь ельцинская администрация не получила стольких "подарков", как от "Совсека". Иногда мне даже казалось, что он допускает "перебор", прямо опасный для его жизни, и после одного такого "букета" публикаций я сказал своей жене: "Ты знаешь, я боюсь, что Артема могут убить".

Информированность еженедельника поражала и некоторых наводила на мысли о его связи с ФСБ. Меня это мало волнует, потому что даже если это и было так, то он был, видимо, связан с далеко не худшими людьми оттуда, которым тоже, возможно, было смертельно стыдно за сползание страны в беспредел. Хотя, хотя... факты показывают, что некоторым из них даже при благих намерениях трудно было избавиться от нелучших профессиональных привычек. Артем был не похож на типового восьмидесятника, хотя принадлежал к таковым хронологически - в нем не было ядовитой иронии, переходящей в стеб, ни показного, давно ставшего безопасным антисоветизма, ни снисходительной издевки по отношению к родителям - он их не только уважал, но и любил, ни щеголяния сексуальными победами - в нем была сильна семейная традиционность и чувство жены как друга. Он, наконец, в отличие от многих восьмидесятников дружил со многими шестидесятниками, не впадая в паранойю, что они якобы что-то отобрали у его поколения, и был воспитан на их стихах. Он был полной противоположностью виктороерофеевскому нигилизму по отношению к советской истории. Но он работал не на ностальгию по прошлому, а на ностальгию по будущему. Если мы уже никогда не вернемся в уютную только для безликих зомби несвободу и превратим свободу беспредела в свободу, но в пределах совести, в этом будет большая доля Артема Боровика.

Натан Злотников Бесстрашный разведчик

Боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда...

М. Матусовский

С Артемом Боровиком меня связывали близкое соседство и симпатия, как мне кажется, взаимная. Никогда не ощущал, что я едва ли не на 20 лет старше. Чаще всего, убеждаясь в проницательности, глубине и взвешенности его суждений, я начинал понимать, что он из совсем другой, более нашего испытавшей и повидавшей генерации: выходило, нет, не он, а я как раз был как бы младше.

Артем Боровик являлся самой яркой фигурой среди своих сверстников, работающих в журналистике. Он сумел сообщить своим писаниям и поступкам столько света, жизнелюбия и надежды, что верю - его время ещё впереди! Поэтому говорить о нем надо не вослед, а навстречу, тем более что он ждет нас всех далеко впереди, как отважный солдат боевого охранения, разведчик.

Только детям свойственно воображать себя в роли персонажей сказок. Главное качество этих персонажей - способность быть вечными. Он нередко серьезно рисковал, берясь за перо. Одним из первых писал об афганской войне - не как об отдаленном романтическом вояже, а как о близкой жестокой трагедии. Был он очень добр и простодушен. Это несомненное качество носителя истинного дара, таланта.

Был очень красив физически, статный, с мощным разворотом плеч. Умел приваживать людей. Повинуясь укорененной с детства деликатности и предупредительности, он, оказываясь в роли слушателя, словно бы привставал навстречу говорящему.

Понимая, что гены рано или поздно дадут себя знать, я осознавал, что он непременно идет в писательство, дорогой Хемингуэя, Экзюпери и Камю. Его писания явственно обладали поэтической природой. О них можно было сказать словами М. Цветаевой из её статьи "Поэт и время": "...Есть нечто, что важнее смысла - звучание..."