Анатолий Голубев - Умрем, как жили Страница 32

Алик прислушался то ли к шумам в генераторе, то ли к звукам за дверью.

За ровным гулом агрегата как бы лежал другой мир, лишенный всяких звуков.

«Это и к лучшему! А то со страху помереть можно — каждый шорох шагами кажется!»

Он достал из внутреннего кармана ключ семнадцать на девятнадцать и принялся открывать золотниковую коробку. Пять гаек снялись легко, но шестая была деформирована, и староватый, расхлябанный ключ сорвался, и Алик увидел, как по тыльной стороне ладони расплылось красное пятно. Прижав ключ двумя руками, сдвинул наконец гайку, быстро снял крышку и аккуратно «припудрил» песочком. С высоким комариным писком молниеносно засосало кристаллы.

Он уже хотел было добавить вторую порцию и нагнулся, чтобы выскрести из кармана остатки абразива, когда краем глаза заметил стоящие рядом хорошо начищенные сапоги. Разогнувшись, увидел перед собой побледневшее, заросшее вчерашней щетиной лицо начальника электростанции. Будто вечность простояли они так друг против друга, не двигаясь и ничего не говоря.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Морозов голосом, привыкшим к постоянному гулу генераторов. Но Алик понимал, что вопрос бессмыслен, поскольку Морозов видел, не мог не видеть, что сделал он с золотниковой коробкой.

— Покажи руки!

Алик протянул ту, в которой еще был зажат гаечный ключ.

— Правую покажи!

Алик протянул вперед потную ладонь, окрашенную красноватой пудрой абразива.

Попавшийся молчал, продолжая стоять с протянутой ладонью.

— Вытри руку о штанину, — внезапно приказал Морозов.

Алик послушно выполнил указание.

— Запусти в золотник полмасленки масла. Так. А теперь катись отсюда и, если через два часа генератор остановится, ремонтировать не приходи. Хоть сквозь землю провались… — почти неслышно закончил Морозов. — И чтоб это в последний раз, слышишь? Повторится — сам в гестапо отведу!

Повернувшись по-военному, так что сквозь гул моторов было слышно, как цокнули подковки по мраморному полу, он вышел. Алик почти машинально поставил на место крышку золотниковой коробки, обильно поливая ее кровью, текшей с ладони. Потом долго задумчиво тер тряпкой, еще не веря в происшедшее. Когда вернулся мастер, он уже спускался по лестнице в общий зал, и тот его не видел. Впрочем, конспирация сейчас мало занимала Алика. Он думал о том, почему так поступил Морозов, хотя было ясно, что его, Альку Татьяничева, числящегося кочегаром, можно повесить за милую душу. Подумал, надо ли говорить о происшедшем Филину, но так и не решил.

Когда тот, встревоженный, спросил:

— Что так долго? Ну?

Ответил по возможности небрежнее:

— Порядок! Все как задумали. Вот потеха будет!

Генератор стал в восемь часов. Зал заполнился едким беловатым дымом. Мастер в панике кинулся к Морозову. Тот пришел и велел остановить машины. Мастер забегал от машин к Морозову и скороговоркой бубнил:

— Ой, боженьки! Что же случилось? Глаз с него, дьявола, не спускаю! Уж я ли его не холю?! Опять, господи, начальники будут недовольны!

— Конечно, будут! Но машина не первой свежести…

— Еще как не первой! — подхватил мастер.

— Снимай кожух! Бери людей и снимай кожух! Дадим аварийное освещение. Посмотрите в первую очередь золотниковую коробку, — сказал Морозов. — Я буду у себя.

Полевой телефон трещал не умолкая. Морозов неохотно протянул руку к трубке.

— Да? — ответил он, прекрасно зная, о чем его хотят спросить…

— Переводчик Гельд говорит. Господин комендант спрашивает, почему отключен свет?!

— Передайте господину коменданту, что ничего страшного не произошло — сломался второй генератор. Приняты все меры, и после полуночи свет будет.

— «А быстрее нельзя?», спрашивает господин комендант…

— Нельзя, — устало сказал Морозов.

— Господин комендант напоминает, что авария чревата серьезными последствиями. Он лично прибудет сейчас на станцию.

— Хорошо, я жду господина коменданта.

Положив трубку, Морозов уставился на график включения генераторов, думая сейчас совсем не о станции и не о несулящем ничего хорошего визите господина коменданта.

Тот ворвался в застекленный закуток начальника станции. Гельд едва поспевал за своим шефом.

— Вы, идиот, понимаете, что делаете? — заорал Шварцвальд. — Вас надо расстрелять!

— Может, хотя бы посмотрите, что случилось?! — спокойно сказал Морозов, вставая из-за стола навстречу гостю.

— Я, конечно, посмотрю, — остывая, но еще повышенным тоном продолжал Шварцвальд. — Но вам придется дать ответ господину оберштурмбаннфюреру Молю. Вы, кажется, с ним уже имели одну неприятную беседу за картами?! Думаю, эта будет хуже!

— Ладно, пойдемте в зал, я покажу, что случилось. А пока объясните, почему обыкновенная авария так вывела вас из себя?

— Вы действительно не знаете?

— Действительно.

— Только что начали передавать историческую речь фюрера, и вдруг отказала электростанция! Не кажется ли вам это подозрительным?!

— Я не знал, что выступает фюрер. В работе на благо рейха у меня хватает проблем с этими старыми машинами…

— Да, я знаю, как вы много работаете, но это вас не оправдывает! Не каждый день фюрер выступает с программной речью в канун взятия Москвы!

Они вошли в агрегатный зал. Шварцвальд потянул носом, ловя кисловатый запах оплавившегося металла. Вокруг основного генератора кипела работа. Перепуганный мастер, время от времени кланяясь в сторону, громче, чем следовало, отдавал команды.

— Сколько они будут работать?

— Это можно сказать, лишь точно установив размеры повреждений.

— Кто повредил?

— Я не точно выразился по-немецки. Наверно, следовало сказать «причины поломки».

— Хорошо, хорошо! И все-таки вам придется поехать со мной к оберштурмбаннфюреру и дать письменные объяснения. Я буду с вами и постараюсь смягчить его гнев.

Шварцвальд уже не тянул носом, а воротил его в сторону двери — запах явно раздражал коменданта. Он начал пятиться из зала.

— Прошу со мной, герр Морозоф!

— Придется оставить заместителя, чтобы он растянул ремонт суток на трое, и тогда нельзя будет послушать новую речь Гитлера уже после падения Москвы?!

Шварцвальд подозрительно взглянул на Морозова, пытаясь по виду определить, насколько тот серьезен.

— Ну и шуточки, герр Морозоф! Думаю, по вас давно плачет гестапо. Никак не могу в вас разобраться…

— А что разбираться?! Я привык оценивать людей не по словам, которые они произносят громко, а по делам, которые делают профессионально и спокойно.

Они вышли. Машина коменданта ждала внизу. За ней стоял грузовик, в кузове которого сидело с десяток солдат. Морозов усмехнулся.

— Не много ли для одного бедного начальника электростанции?!

Шварцвальд покраснел и отвернулся. Так молча они и въехали во двор бывшей гостиницы «Москва».

Старинная керосиновая лампа чадила нещадно, и Семен Семенович Черноморцев все никак не мог ее отрегулировать. Он периодически снимал стекло и резал ножницами фитиль, но, как только устанавливал стекло на место, чадный столбик дыма тянулся по-прежнему.

Пьяный Гельд тупым, бессмысленным взглядом смотрел на тщетные попытки «организовать» свет.

— Надо расстрелять начальника станции, — медленно, словно читая псалом, тянул Гельд. — И всех, кто там работает, тоже расстрелять! Это саботаж! Русские свиньи никогда не поймут, что значит новый немецкий порядок!

— Ну тише, тише! Хоть ты и Адольф, а полегче! Я ведь тоже русский и порядок этот понимаю! Но ведь комиссары все взорвали! Видел — собой рвали и станцию и завод! Нет их, слава богу, черт их подери! — сказал Черноморцев, разливая остатки из большой, непонятного назначения бутылки.

Он встал, подошел к окну, отдернул черную, словно закрывающую окно в фотолаборатории, занавеску и выглянул на улицу. Сразу же успокоился — у подъезда, топча дорожку в медленно падающем снежке, вышагивал, зябко стукая рукавицей об рукавицу, полицай. Комендант настаивал на немецком патруле, но Семен Семенович счел, что негоже держать перед бургомистровским подъездом немца, отделяясь как бы от русских людей. Полицай — он все же свой, русский. И положиться на него можно, и спросить! А если что не так — и зуботычину вместо премии выдать. С немецкого солдата какой же спрос?!

Гельд уже почти лежал на столе, опрокинув миску с солеными огурцами, и пытался всучить огуречный пупырь маленькому паршивому псу, крутившемуся возле ножек стола.

Путая немецкие и русские слова, Гельд обращался в темноту комнаты, почти не глядя на собачку и Семена Семеновича.

— А это что за закуска бегает? Если тебя съесть?!

— Брось, Адольф, бога гневить! Какая это тебе закуска?! Тварь божья это! Тобик то есть! Тобик, Тобик! — позвал пьяным голосом Семен Семенович. Но Тобик на зов не пошел, а замер, навострив вывернутые уши, на почтительном расстоянии.