Астра - Крепитесь, други! Страница 32

— Кушайте, кушайте.

Она разрезала ореховый торт собственного изготовления, и светлой лопаточкой, почти такою же, как в столовом серебре у Щербатовых, но без дворянских гербов и вензелей, разложила по тарелочкам.

— Ах, как вкусно, Валечка! Научите меня?

— Без проблем, Анна Стахиевна, с удовольствием. Это просто.

— Мой Санька так любил в детстве сладкое, а дочка его, Настенька, совсем не ест, ее на кисленькое тянет.

— Переел, стало быть, — добродушно отозвался Викентий Матвеевич, не спуская глаз с любимого лица.

Шел третий час ночи. За окнами творилось невообразимое. Взрывы сотен хлопушек, ракет, петард слились в беспрерывную вспыхивающую канонаду. Слышались крики «ура», песни, громкий смех.

— Не хотите прогуляться в новогоднюю ночь? — предложил дамам единственный кавалер.

— Идите вдвоем, — откликнулась Валентина.

— С удовольствием, — согласилась Анна Стахиевна. — Освежиться перед сном.

И они ушли. А Валентина, по-бабьи подпершись кулаком, осталась одна за новогодним столом.

На экране медленно раздвинулся, покачиваясь, тяжелый занавес. На пустую сцену вышел танцор. После первых же его движений Валентина включила звук. Михаил Барышников танцевал под стук собственного сердца с полными слез глазами. Валентина смотрела, не отрываясь, мелкими кивками головы соглашаясь с великим артистом.

В другом московском доме за столом засиделись семь человек. Ольга, полненькая, свежая, с крепкими крупноватыми зубами, разговаривала с матерью и Грачом. В другой комнате спала маленькая дочка Грача и Верушки. Алекс уже станцевал с женой бразильскую самбу, медленный вальс, русскую плясовую. Они умели и любили танцевать еще с тех «лицейских» времен. И сейчас он по-английски рассказывал мальчикам, что свой подарок они получат немногим позже.

— А что это будет? — замирая, спросил младший, умница-крепыш Сила.

Они доверяли отцу.

— Это будут билеты на Чемпионат мира по футболу.

Ребята вскочили.

— Этим летом? Во Франции?! Ура!

— Это означает, — добавил Алекс с прелестным выражением глаз, — что те две недели все мы будем разговаривать на языке принимающей страны. По-французски. И прямо оттуда, не возвращаясь домой, вы поедите в Англию поступать в Кембридж, все трое в один поток. Факультеты по выбору.

Он вновь оглядел сыновей смеющимися глазами.

— Покой нам только снится, пацаны, вы это знаете. Работа внутренняя переходит во внешнюю, и так без конца, вновь и вновь, выше и выше.

На другой день к вечеру Валентина улетела с Алексом на горнолыжный курорт в заснеженные австрийские Альпы.

Зимняя ночь длилась и длилась. Лунный блик изогнулся на арфе, от стекол веяло холодом, Внизу, в неживом свете желтых фонарей блестели сугробы, беззвучно скользили по шоссе редкие машины, на крышах домов лежали тени… В эту ночь перед операцией Лада не спала. Мысли, мысли кружились в тишине, одна страшнее другой. Что она делает? Здоровая, молодая, зачем идет под нож? Вдруг неудача? Вдруг будет еще хуже? Вдруг она вообще не вернется? Ее начинала бить мелкая дрожь, хотелось крикнуть, сделать что-то резкое, включить свет, телевизор, но в другой комнате спали родители, их разбудил бы поздний шум. Подбив подушку, Лада села и укуталась одеялом. Почему ей так не повезло в жизни? Отверженность от рождения, мучительное детство, юность. Одиночество — род тюрьмы, «которая всегда с тобой». Что может разрушить такие стены? Дружба, братство, любовь… вот верховная сила. Если бы не музыка, она бы не выдержала. Только музыка спускается в глубины страдания, только она проникает все! Откуда гениальные музыканты знали все это? И это мужчины, мужчины, которые кажутся ей такими толстокожими…

В доме напротив засветились окна. Пора. Все было собрано заранее. Посуда, белье, тапочки, халатик… по списку. Даже термометр. Родители еще спали, когда тихо-тихо отворилась и закрылась входная дверь, бесшумно повернулся ключ с той стороны.

Отринув ночные сомнения, она устремилась навстречу судьбе.

Несмотря на ранний час, клиника уже работала. Полы блестели свежей влагой, на утреннюю смену пришли врачи и медицинские сестры, уходили домой уставшие дежурные. Ладу провели в палату на две койки. На одной из них лежала и еще спала женщина с перебинтованной головой. На белых бинтах у лица проступали пятна крови. Сердце захолонуло. Еще не поздно… бегом!.. Сдерживая себя, она застелила постель своим цветастым бельем, поставила на тумбочку тарелку и чашку, переоделась и стала ждать. Соседка проснулась, взглянула, все поняла.

— Не бойся. Врач — золотые руки, — сказала она, едва шевеля губами.

— А у вас… что было?

— Простая подтяжка. У меня муж молодой. В командировке. Завтра бинты снимут. Вроде получилось.

Дверь открылась. Сестра в зеленой рубашке и брюках повела Ладу в конец коридора. В светлой комнате ее уложили на узкий операционный стол, пристегнули руки, ноги. Мелкая дрожь вновь заходила по телу, но после уколов стало спокойно и тепло, только лицо одеревенело.

Вышел Карен, огромный, веселый, в белых резиновых перчатках на обнаженных волосатых руках. Посмотрел ее карту с анализами, кивнул и наклонился к ней, укрытой зеленой тканью.

— Звездой будешь, милая. Потерпи немного.

Через минуту на лице развернулась настоящая строительная площадка. Гулкие удары молота, хруст, лязг пилок и сверл… Оглохшая, она лежала, не шевелясь, и твердила, твердила:

— Звездой не звездой, но самою собой, но самою собой…

Наконец, тишина. Сестры вытирали ей лоб, быстро бинтовали голову.

— Умница, хорошо вела, — похвалил врач. — На свадьбу пригласить не забудь.

И ушел. А ее, в бинтах и скрепах, осторожно переместили на каталку, повезли в палату, на жесткую постель без подушки. На лице холмилось нечто незначительное, едва угадываемое под белыми пеленами.

Январь застал Виктора в Новосибирске. Здесь, в драмтеатре, работали трое его друзей, приглашенных в сибирский академгородок по окончании училища. По разному складывались их пути. Двое по прежнему жили в квартире-общежитии, мечтая о своем доме, но больше всего тоскуя о Москве, как скучает о ней каждый, кто жил или учился в столице. «В Москву, в Москву!». Третий, Парфений Морозов, успел все на удивление: жениться, стать отцом, сняться в кино в роли молодого Михаила Бакунина. Того же героя, но в пожилом возрасте играл в фильме маститый Алексей Петренко. Участь друзей была нелегка, скупа на подарки, щедра на потрясения и творческое счастье, в общем, как раз такова, какова и назначена судьбой служителям Мельпомены.

Виктор появился под Новый год с пачкой денег и поселился у ребят в общежитии.

Как и в Москве, магазины здесь ломились от дорогой еды, но, как и там, она не была главным питанием горожан. Жили просто и бедновато, крепились и терпели, как могли. Лишь морозы стояли обычные, сибирские, без оттепелей и снежных дождей. После новогодней ночи с тяжелой головой ребята отправились на утренние спектакли в школы, с них помчались на дневные, потом на обычные ежевечерние. И так все десять дней рождественских каникул. Когда-то и Виктор вкалывал не меньше. Но сейчас на правах гостя он оставался дома, и сюда, прослышав о дармовой выпивке, набивался весь театр, актеры, суфлеры, знакомые знакомых. Виктор верховодил. Его отчетливый голос перекрывал всех, звенел в ушах, поучал и требовал внимания, обрывал на полуслове, высмеивал и уничтожал. Виктору быстро наскучили речи о нужде и повседневности, и даже об искусстве, если говорил не он, Виктор Селезнев.

— Гамлет? — кричал он, покачиваясь в завесе табачного дыма, — я вас научу, как играть Гамлета. Во-первых, наши евнухи, эти господа интеллектуалы оскопили шекспировский текст, не оставив ни одной ядрени, ни одной непристойности, а ведь это средневековье! У вас в городе, в Новосибирске, есть поэт, который впервые перевел «Гамлета» как надо, я читал в НЛО первый акт. Блеск! Жизнь!.. А во-вторых… Кто там болтает? Замолчи, тебя, кажется, не спрашивают!.. Да, а во-вторых, господа, «Гамлет» — это пьеса о страхе смерти. «Быть или не быть» надо произносить шепотом, немеющими от ужаса губами… Все просто убегут из зала!

— Это слишком в лоб, прямолинейно, — возражали ему. — Гамлет современен. У него дядя в мафии.

— Молчать! — кричал он. — Вы все здесь и трехсот рублей не стоите!

Через две недели, трезвый, бледный, он летел в Москву вместе с Парфением. Того пригласили в столичный театр и даже обещали помочь с квартирой. Парфений был радостен, мечтал о работе, о славе, о том, как вызовет семью и заживет по-московски. Пассажиры узнавали его, смотрели подолгу, подходили за автографом. Виктор мрачнел. Если бы его пригласили в телесериал, у него было бы больше поклонников. Его лицо значительнее, чем у Парфения. Хотя, крупным планом все значительно.