Евгений Титаренко - Никодимово озеро Страница 34

Записи льются из-под Лешкиного пера стихийно.

«Весна! Раньше думал: рыбалка, лес! Ничего такого. Сам звук, само слово что-то значит: весна! Или я поменялся и ничего не смыслю в этом. Но никакие книги не разъяснят мне, что это. Это в крови, в мозгу, в воздухе, кругом! Спать не могу, сидеть над книгами не могу, поставлю пластинку — не могу слушать. Не верю, что все испытывают это, как я. Тогда б не сидели каждый в споем закутке, а бежали б навстречу, хватали друг друга и до смерти б не расцеплялись: это невыносимо — одному, когда весна!»

«Сколько умных людей говорило, что любовь — главное в жизни, движущая сила (в тетради подчеркнуто), все остальное чепуха. А учителя наши твердят: «Любовь, всепрощенчество — это уход от жизни, от борьбы». Да не та любовь имеется в виду, чучела вы гороховые! Не любовь к пирогу, к соседской собаке — любовь, ради которой только и существует человек, благодаря которой (в тетради подчеркнуто) остальное второстепенно: есть ли, нет ли…»

В последующих записях Лешкина восторженность заметно убывает.

«Был К. пьян вчера или знал, что говорит? «За-хо-чу — и… Захочу — и…» Можно подумать, что все в его руках: даже то, как люди относятся друг к другу. Сволочь! Будем считать, что гад перепил. Я делаю только то, что хочу. И когда хочу. А за такое люди просто бьют морду». Сергей перечитал это дважды.

«Пять минут, как расстались. А откуда тревога? Может, я слишком привязчив? Нужны перерывы? Как у рабочих на обед или как на большую перемену?..»

«Не хочу, да и только! Может же человек просто не хотеть? Я-то сам знаю, что это не трусость? И должен быть умнее. Я пешка, которую переставляют, но не хочу быть пешкой. Уж если переставлять — кого угодно, не меня. Слишком большая роскошь!..»

«Неужели я обманываюсь?! (В тетради несколько восклицательных и вопросительных знаков.) Неужели я, который мог видеть в тысячу раз дальше и быстрее других, слепой?! (Опять множество вопросительных и восклицательных знаков.) Но разве так обманывают? Разве можно принадлежать кому-то и считать, что ты никому не принадлежишь? Какие же еще могут быть доказательства? Если все (подчеркнуто) принадлежит мне! Душа? А они могут быть врозь, душа и тело? Тогда кто и как убеждался когда-нибудь, что владеет чужой душой?! (Снова множественное восклицание и вопрос.) Просто я стал мнительным. Я слишком много требую, как мальчишка. Надо быть сдержанным…»

«Я запутался. Сам выдумываю себе терзанья. Но как хорошо, что не написал тогда Алене, чтоб не приезжала. Видно, так все устроено на земле. Читал у кого-то: из-за одной женщины мучаешься, у другой находишь утешенье. Святая истина! Теперь жду не дождусь, когда приедет Алена. Ей бы поменьше резкости — и можно ненадолго закрыть глаза, представить, что это она и есть, которая тебе нужна. Что там ни говори, а на душе приятно, когда знаешь, что кто-то думает о тебе, хочет тебя видеть, тоскует без тебя… С Аленой легко, просто. Приедут они — и все, может, переменится».

Положив тетрадь на стол, Сергей отодвинул ее к лампе.

― Не стоило заглядывать…

― Почему? — спросила Алена.

― Одно и то же. Говорят, в дневниках у всех одно то же.

― Не знаю. У меня не было дневников. Я тогда соврала тебе.

Сергей исподтишка посмотрел на нее.

― Что ты делала в Южном?

― Сидела около тети Вали.

― И все?

― Нет. Познакомила ее с Галиной.

― Так…

― Ходили втроем в больницу. Галина и тетя Валя плакали около Лешки, а я заходила опять к врачу. Он сказал: парень выносливый, переживет. У него, говорит, не только на лбу — на голове шишка с луковицу, потом Галина тянула Валентину Макаровну к себе ночевать. Тетя Валя застеснялась, пошла к знакомым.

― Все? — не глядя, опросил Сергей.

― Все, — как на допросе, ответила Алена. — Разве что видела твоего стилягу с бородкой, когда выходила из больницы.

― Это уже кое-что… Где видела?

― У леса, под кедрами.

Сергей опять откинулся к стене. Нужно было что-то говорить, а говорить не хотелось. Алена протянула ему зеркальце.

Через лоб и щеку его тянулась высохшая полоска грязи. В волосах, как в хорошем гербарии, уместилась вся местная фауна: обрывки водорослей, хвоя, кусочки пихтовой коры.

Он долго без интереса изучал свою помятую физиономию.

А Алена смотрела на него, подперев голову кулаками.

― Могла бы постучать, когда входишь… — заметил Сергей.

Она сказала:

― Иди умойся, переоденься. Там на плитке вода горячая… — Сказала необыкновенно заботливо, по-домашнему, как изредка умела говорить только она.

― Ты что же — успела и воду поставить?

― А я, Сережка, еще вчера платье облила. Сегодня встала пораньше, чтобы переодеться.

Сергей надернул босоножки.

― Костюм твой в Лешкиной комнате, я погладила, — сказала Алена.

Когда он вернулся, она сидела на том же месте. Подперев голову кулаками, глядела в окно. Кофейное пятно, не очень приметное на коричневой шерсти, тянулось через белый пояс от локтя до подола.

― Ты хоть попробовала, когда лила, — не горячий?

― Рассказывай, Сережка, где ты был?

Сергей перевернул подушку грязной стороной вниз.

― Был в Кирасировке, на заимке, у лабаза, катался с Антошкой на моторке, сидел около пепелища, был на урмане… — Он замолчал, потому что не знал, слушает она его или не слушает. Да и не это было главное сейчас. А она молча ждала, глядя в окно.

Сергей разломил прихваченный из кухни бутерброд, положил перед ней половину.

― Я слушаю… — напомнила Алена.

А он спросил:

― Зачем ты повела Галину к Лешкиной матери?

― А что мне… — сказала Алена. — Ведь я хороший парень!

И она посмотрела на Сергея яростными, немножко воспаленными глазами, то ли требуя, чтобы он тут же доказал ей обратное, то ли заранее пресекая все возражения по этому поводу.

― Иди ты… — отмахнулся Сергей. И, зло куснув бутерброд, стал жевать колбасу с хлебом.

Алена поднялась, вырвала из Лешкиной тетради чистый листок и начала протирать ламповое стекло. Но затея эта требовала не одну вощеную бумажку, а десяток хороших газет, поэтому, отложив стекло, Алёна перевела взгляд на грязевые следы от двери.

― Помой здесь… Или ладно…

Ступив коленкой на табурет, сняла с гвоздя одеяло, вытряхнула его за окном, расстелила на кровати. Нашла где-то в прихожке мокрую тряпку, подобрав подол, затерла следы на полу.

― Пойду переоденусь тоже. И принесу что-нибудь поесть. У тебя здесь уютней.

Сергей не ответил, наблюдая за ней. Он думал о вчерашнем. И пока она ходила, к нему возвратилась уверенность. Жаль, конечно, что ему теперь не найти того окна в урмане, где осталась монтировка, жаль, что он не задержался на пепелище, когда бормотнула странная лягушка, жаль, что не пошел ночью в Южный или на заимку… Многое жаль. Но должен же он отдыхать когда-нибудь?!

Алена вернулась и заметила перемену в его настроении. Вернулась в спортивном костюме, в кедах. Он опять наблюдал за ней, пока она хлопотала у стола над хлебом, колбасой, варениками.

― Чего ты выставился?

― Алена, поступай в медицинский, а? Меня возьмешь — тоже пойду.

― С чего это ты?

― Тебе знаешь как белый халат пойдет! И шапочка. Накрахмалишь, отутюжишь — все женихи твои будут.

Щеки Алены порозовели сквозь всегдашнюю белизну. Нравится таки женщинам, когда их хвалят!

― Мне, Сережка, всех не надо… Мне один нужен. — И сделала движение головой, подчеркивая, что именно один, а не два, не три.

Сергей вздохнул.

― Как знаешь! А золото хочешь посмотреть?

― Брось болтать, Сережка. Сейчас сядем, и расскажешь по порядку, что там у тебя…

Сергей достал из кармана крупицу, которую Алена смахнула со стола, надкусил зубами. Неприметный камешек засверкал в лучах солнца.

― Я тебе правду сказал, Алена. Посмотри. Я сейчас богат, как Крез. Не знаю, правда, сколько чего у Креза было. А у меня золота невпроворот… И сколько-то там лет — в нарсуде или в прокуратуре — с этим я еще не ознакомился.

Алена взяла у него золотинку, повертела перед глазами, шутки не восприняла.

― Откуда это?

― Это было на пепелище, Аленка. В подполье. Целый сундучок — я его спрятал. Вечером один хмырь — я думаю, тот самый бабкин святой, — выкопал и оттащил в урман, перепрятал. А я у него свистнул.

Алена снова повертела в двух пальцах кусочек металла перед глазами. Сдвинув брови, показала на табурет.

― Садись… Я уж в обед сварю что-нибудь горячее.

Сергей взял у нее и сунул золотинку в карман. Подсел к столу.

― Рассказывай, — повторила Алена.

― Рассказывать, Аленка, больше нечего. Ждал в кустах, чуть не загнулся от тоски. Высмотрел этого типа. Потом ночью, как идиот, сидел здесь на куче золота. Вот из-за этой штуки, — он вытащил и снова показал ей золотинку, — был пожар, было все остальное. Нам нужен теперь святой. Позарез нужен. — Сергей наколол на вилку холодный вареник и неожиданно заключил: — Тут, правда, все кругом святые!