Ольга Тарасевич - Копье Судьбы Страница 34

– А фюрер знает, что вы приезжаете? Он не давал мне никаких указаний на этот счет.

– Если вы меня не встретите, я пойду к рейхсканцелярии пешком. И если я до нее дойду, как вы думаете, что с вами будет? А если не дойду, впрочем, тоже…

Швырнув трубку на рычаг, Ева пригладила волосы, резко одернула жакет (какой все-таки противный этот Борман! После разговора с ним даже помыться хочется!) и вернулась в свою комнату. Чемоданов с вещами уже не было, их забрал шофер, который должен отвезти ее на вокзал.

Ева, вздохнув, присела на кровать, осмотрела свою комнату.

Очень жалко расставаться с портретом фюрера, особенно удачным. На нем Гитлер выглядит молодым, целеустремленным, и художник смог передать всю его уникальную завораживающую энергию и красоту. Глаза на портрете в точности как у Ади – прозрачно-хрустальные, горящие, непостижимые…

– Если бы здесь случился пожар, я бы бросилась спасать портрет, дороже его у меня ничего нет, – пробормотала она, доставая из гардероба плащ. – Но мы ведь скоро сюда вернемся. А пока я посмотрю на живую модель, позировавшую для художника. Хотя Ади и не выглядит сейчас так, как на этой картине. Что ж, тем больше он нуждается во мне! Подумать только, завтра в это же время мы уже будем ужинать вместе!

Повеселев от предвкушения предстоящей встречи, Ева схватила корзинку с собаками и заторопилась к машине.

Шофер так смешно передразнивал Деринга[30] и других слуг, что Ева, прохохотавшая всю дорогу, и не заметила, как автомобиль примчал ее к вокзалу.

Вечерняя мгла, зачернившая окна поезда, заодно прикрыла и болезненные свежие раны войны.

Роскошное купе, чистое, пахнущее лавандой белье, чай с молоком в серебряном подстаканнике… Через час после отправления поезда Ева уже сладко спала. Сладко и беззаботно. Как будто и не было на свете никакой войны, а была лишь одна только любовь.

Но утром, утром! Опять!

Не пылит дорога,Не дрожат листы…

Ева закусила губу и стала преувеличенно громко разговаривать с противным Борманом, встретившим ее на перроне.

Берлин лежит в руинах. Нет дорог – пылить нечему. И листьев не будет – только обгоревшие скелеты деревьев выстроились рядами. Гете снова ввинчивается в мозг. Уж лучше Борман.

Она забросала его вопросами. Как себя чувствует фюрер? А как выглядит? Удается ли доставать для него свежие овощи? Хороший ли у него цвет лица?

– Какой цвет лица. – Борман махнул рукой, и Ева поморщилась. От заклятого врага несло потом. – Мы уже две недели почти не выходим на свежий воздух. Вентиляция в бункере плохая, система отвода воды когда работает, когда нет, мыться негде. Если не падают бомбы, некоторые смельчаки или чистюли пытаются подняться в рейхсканцелярию, чтобы постирать одежду.

Борман продолжал рассказ, но Ева его уже не слышала.

Бункер.

Гитлер по телефону говорил, что находится в Берлине, но про бункер ничего не рассказывал.

Вот оно как вышло…

Маленькое подземелье, освещенное лампами, спальни-отсеки, крошечная гостиная, где и потанцевать-то нельзя, длинная, но узкая столовая.

Ади с гордостью показывал ей бункер, сам настоял на экскурсии. Говорил: построена эта бетонная коробка просто так, на всякий случай.

Но и предположить было нельзя, что бункер понадобится, что в Берлине станет так неспокойно, что придется жить в этом убежище.

И вот – случилось. Значит, и правда опасно. Можно об этом не думать, шутить, наряжаться, завивать волосы и красить ногти – только опасность от этого не уменьшается, не исчезает, она загнала Ади в бункер. И… и скоро все может быть кончено… кончено…

Ледяная волна страха прокатилась по телу Евы.

Смерть? Судя по собственным воспоминаниям, это не так уж и больно. За той чертой уже нет ничего неизвестного. Просто она там не осталась. Была, но не осталась. А теперь, наверное, выбора уже нет? Ади ведь часто говорил: «Если Германия проиграет войну, мне придется покончить с собой, чтобы не видеть позора великой страны, дороже которой ничего у меня нет». Он – да, он покончит.

«Тогда и я умру вместе с ним, – думала Ева, придерживая на коленях корзинку с собаками. Машину то и дело трясло на ухабах. – Ади – вся моя жизнь. Да, я не сразу его полюбила. И совсем недавно чуть не соблазнилась другим мужчиной. Но это тело мое хотело Германа. Я сумела обуздать навязчивое желание. Однако не смогла сделать так, чтобы оно исчезло. Я и сейчас не устояла бы, окажись мы наедине. Но это тело, я не имею над ним власти. А душа моя принадлежит Ади. Я провела много чудесных беззаботных лет рядом с ним. Ни в чем не знала нужды. Он заботился обо мне, любил, прощал, баловал. И он великий человек, прекрасный, самый лучший. Вся жизнь моя – фюрер. И если его не станет, то я тоже умру, потому что я живу только для одного – быть рядом с ним. Но как же я не хочу, не хочу, чтобы он кончал с собой! Нет большего горя для Германии, чем смерть Адольфа Гитлера. Тысячи, миллионы жизней можно отдать, лишь бы он жил. Я бы отдала свою жизнь за него, не задумываясь. Но если вдруг все же придется мне вслед за ним уйти… То уходить я буду с одной только мыслью: какую прекрасную жизнь он мне подарил».

Все кончено.

Ничего уже не будет.

Поражение, полный разгром.

Все это Ева поняла, едва спустилась вниз, по крутым ступеням бункера, в крошечную прихожую, в которой и одному охраннику, высокому офицеру СС, приходилось тесновато. Но дело было вовсе не в тесноте, а в запахе.

Пахло вином, сигаретами, несвежей едой и грязной одеждой. Пахло отчаянием. И – очень сильно, категорично – смертью.

«Бедный фюрер, – вздохнула Ева, наблюдая, как в прихожую приковыляла Блонди, а вместе с ней шесть черненьких щенков с едва открывшимися глазками. – Любой из этих запахов его мучает. Как-то он неожиданно вошел в комнату, когда я курила. Пришлось сесть на сигарету, у меня до сих пор заметен шрам на бедре. Гитлер не выносит дыма, не любит, когда люди курят, зачем же его так расстраивают? – Она нагнулась, взяла на руки теплого щеночка. А потом улыбнулась: – Буду все исправлять. Не смогу проветрить, так разбрызгаю флакон мускусных духов. Уж лучше пусть Ади задыхается от пряных ароматов, чем от дыма!»

Скорее увидеть его. Как он выглядит? Почему его нет в гостиной, битком набитой офицерами?

Потомившись среди знакомых, не скрываясь, попивающих шампанское, Ева прошла в свою комнату и разобрала вещи.

Потом, разыскав секретаршу Гитлера, поднялась вместе с ней наверх, в Тиргартен, погуляла со Штази и Негусом. Увлеченная недавно появившимся потомством, Блонди на прогулку идти не захотела. И, возможно, правильно сделала. Вид глубоких воронок от бомб на ухоженных зеленеющих газонах точно взрывал бомбы в сердце.

Но самая большая, болезненная бомба громыхнула позднее.

Старику тяжело идти по коридору бункера. Он припадает на левую ногу, цепляется руками за стены, пытаясь удержать равновесие.

Сочувствие торопит, быстрее бы проскочить мимо немощной старости, не смущать своей сильной молодой энергией.

Дрожит вслед знакомый голос:

– Ева! Ты приехала! А ведь я…

– О господи, – вырвалось у Евы. Но она сразу же взяла себя в руки и тоном капризной девочки протянула: – Надеюсь, мой фюрер рад. Я хочу быть вам полезной!

Она улыбалась, говорила глупости и банальности, а сама старалась не разрыдаться. Ади больше нет.

Он еще живой – но смерть уже примеряет, как платье, его тело.

«Кстати, о платьях. – Ева нахмурилась. – Скоро уже я последую за фюрером. Поэтому надо распорядиться уничтожить все мои счета от портнихи Хайзе. Немецкий народ никогда не простит, если узнает, сколько стоили мои наряды».

Отсутствие свежего воздуха и солнца, вонь, грязь, страх – все это вынуждало Еву так много сил прилагать для того, чтобы хорошо выглядеть, что она как-то очень быстро, в считаные дни, привыкла к бункеру.

И словно чуть-чуть отупела.

Впрочем, Ади только радовался, когда она меняла платья или, шутя, требовала подарить скульптуру из городского парка – это отвлекало его от печальных новостей.

Русские стремительно приближались к Берлину…

– Геринг и Гиммлер, кто бы мог подумать, они за спиной фюрера договаривались с врагом! – шипела возмущенная Магда Геббельс.

– Как противно слышать эти просьбы уехать, – морщились секретарши, – крысы бегут с тонущего корабля.

Ева переживала за фюрера, кляла предателей, но как-то отстраненно. Даже когда выяснилось, что бежавший из бункера Герман Фегеляйн пытался вступать в переговоры с противником и что его отдадут под трибунал, она не совсем очнулась от своего странного сна.

Попросила, конечно:

– Ади, пощади его ради Гретль, она на пятом месяце беременности.

А когда Гитлер отказал, равнодушно согласилась:

– Да, конечно, ты ведь фюрер.

Ей казалось, что уже ничто не сможет вернуть прежнюю яркость жизни – все ее краски, звуки, эмоции. Но фюрер вдруг неожиданно сказал: