Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 34

Саломея кралась.

Она застывала перед дверями и легонько касалась ручек. Ручки поддавались, беззвучно скользили вниз, а ржавые петли забывали о возрасте. Двери открывались, ненамного, лишь настолько, чтобы хватило света и еще голосам.

В доме говорили много.

– …мы должны уехать! – Тамара не способна была усидеть на месте, она ходила и ходила, отчего слова скакали по комнате резиновыми мячиками. – А если тебя убьют? Вот скажи, что мне… что нам делать, если тебя убьют?!

– Не волнуйся, милая. Тебе вредно, – тень ее супруга качала ногой. В отличие от человечьей, нога эта была чересчур длинна и дотягивалась до самой двери, точно желала пинком открыть ее или же отбросить Саломею.

Подслушивать нехорошо. Но полезно.

– Да, мне вредно! Но почему-то ты совсем не думаешь про этот вред. Тебе деньги важней?

– Когда ты кричишь, то становишься похожа на свою мамочку.

Молчание. Слабый стук – мотылек просится в комнату, но стекло не пускает. Комната для мотылька – то же запределье.

– Послушай, солнышко. Но это же глупость. Царапина. Нас хотели напугать и только.

– Тогда им удалось. Я напугана.

– А я – нет. Подумай сама, если бы меня планировали убить, то убили бы.

Он прав? Или смертельно ошибается. Было много крови – Саломея видела ту лужу с гладкими, ровными краями.

Тот, кто напал на Василия, мог решить, что Василий умер.

– Ты… ответь, пожалуйста, только честно. Это Олег сделал?

– Я же говорил, не знаю, – тень замерла, и ботинок ее оказался почти за порогом. – Я не видел его. Или ее. Я просто наклонился, и все. Да и вообще, какая разница – кто? Оставь это дело полиции. Они разберутся.

– Так же, как с мамой разобрались?

– Ты слишком требовательна. Дай им время. И увидишь – все будет хорошо. У тебя. У меня. У нашего малыша. У нас родится самый замечательный малыш…

Последнее слово прозвучало очень не по-доброму, и Саломея оставила эту дверь.

Скрип-скрип. Тишина. Веер-крыло мелькает за окном, чтобы исчезнуть прежде, чем Саломея его разглядит. И снова раскрывается в другом уже окне.

Голуби воркуют. Этот звук не из запределья, он принадлежит этому миру.

Елена танцует с пылью. В ее руках – метелка из гусиных перьев и сухая тряпка, которая скользит по глянцу рояля. И Елена застывает. Падает тряпка, падает метелка, стряхивая пыль на пыльный же ковер. Елена подвигает скамеечку и садится за инструмент. Ее лицо, видимое вполоборота – а вторая половина отражается в зеркале, – задумчиво.

Пальцы скользят над клавишами, но касаются их легко, боясь пробудить к жизни.

Раз-два-три… извечный счет вальса, медленный быстрый танец.

Шея Елены выгибается, а лицо плывет. Одна половина его по-прежнему спокойна, но другая, зеркальная, искажена болью. И улыбка – улыбка безумца, который слишком долго притворялся нормальным, и теперь сам не знает, нормален ли он.

Руки порхают. Молчит рояль. И на нитях нот – пустота.

Дом вздыхает, и Елена резко, словно испугавшись, что кто-то увидит странное ее занятие, вскакивает. И вновь гусиные перья скользят по полочкам, обметают фарфоровые фигурки дам и кавалеров, пастухов и пастушек, овец, русалок и прочей бессмысленной красоты.

Саломея почти уже уходит, когда противоположная дверь открывается.

– Я не уйду, – говорит Елена, поворачиваясь к этой двери. – Слышишь? Я не уйду отсюда!

И повернув метлу рукояткой от себя, как если бы она не метлой была, а пикой, Елена решительно двинулась к двери. Она шла, почти бежала, а добежав – дернула ручку.

Пустота коридора.

Голуби хохочут. Елена опускается на пол. Если сейчас к ней подойти, спросить, она расскажет. Возможно. Но дом ведет Саломею дальше.

Очередная дверь. И пустота детской комнаты. В ней сохранились игрушки, которые натянули изрядно пыли и влаги. Плюшевый медведь набряк, и швы его расползлись, грозя вывалить ноздреватую начинку. Пахнет плесенью и полиролью. Немного хлоркой.

Духами.

Ландыши-ландыши, мая привет. Белые колокольчики на зеленых дугах стеблей. Странный запах, мало подходящий месту. Его не было слышно днем. Прятался?

Сыграем в прятки, Саломея? Сыграем.

Где он? В обоях? На розовых крылышках фей? В рисованных гривах крылатых лошадок? В каретах и коронах? Нет. Бумага пахнет бумагой.

В одежде? Крохотные платья умершей принцессы. Кружева-кружева, хрустящий атлас и шерсть, размокшая, растянувшаяся от долгого висения. В углу шкафа шуршит и шевелится. Что это? Мыши.

Тише, мыши, кот на крыше.

Саломея трогает гнездо осторожно и отпрыгивает, когда гнездо разваливается. Розовыми червяками шевелятся новорожденные мышата.

Надо сказать… надо провести дезинфекцию, иначе дом сожрут. Но Саломея просто закрывает шкаф. У нее иная задача. Она играет в прятки.

Раз-два-три-четыре-пять. Я иду тебя искать.

Запах притаился на кровати, его хранило одеяло, спрятав меж пушинок. Его берегли подушки, круглые и жесткие. Его скрывал матрац, на котором веером проступали бурые пятна крови.

А под матрацем нашлась оборванная цепочка с подвеской-медальоном. Дешевенькая, смешная. Сердечко и два целующихся голубка.

Навеки вместе.

Но разве бывает вечность? Саломея, присев у кровати, открыла медальон. Она почти не удивилась, увидев внутри фотографию Булгина.

Окно распахнулось, и душный августовский воздух проник в комнату. Вытянув шеи, заглянули внутрь и кусты сирени, а после отпрянули, спрятались, показывая сад.

На залитой лунным светом поляне стояла женщина в белом. Но женщина ли? Лица не разглядеть… и фигуры тоже. Просторная рубаха скрадывает очертания, и лишь пятна крови проступают на ней, словно прорехи. Но женщина была. Она глядела на Саломею, и Саломея понимала – видит. Потому она поднялась, подошла к окну и с легкостью запрыгнула на подоконник.

– Я не делаю глупость, – сказала Саломея себе, пряча медальон в нагрудном кармане. – Я действую по обстоятельствам.

Женщина в белом подняла руку и помахала, не то приветствуя, не то предупреждая, что не стоит совершать необдуманных поступков.

Саломея спрыгнула.

Трава. Роса. Кусты мокры. Сирень лезет в лицо, ощупывает. Прочь!

Осторожно. Та, которая притворяется призраком, опасна. Ей – или все-таки ему? – незачем убивать Саломею.

– Стой! – Голос разнесся по саду, и сверчки замолчали. – Я поговорить хочу! Я знаю…

Поляна пуста. Вот яблоня старая с мягкими листьями и крупными, но пока зелеными, кислыми плодами. Вот куст смородины. И еще – крыжовника. Скамейка.

Пустота.

– Эй! Я знаю, что ты здесь, – Саломея оглянулась.

Трава примята. Но следов таких, которые выдали бы призрака, нет. Как найти черную кошку в темной комнате? Как узнать, что комната эта вообще не пуста?

– Олег отпадает. Он слишком крупный. А вот Василий – вполне подходит по телосложению. И Тамара… ты это? Галина? Я о тебе ничего не знаю…

Саломея поставила скамейку точкой отсчета и двинулась по спирали. Она внимательно осматривала траву, кусты, деревья, ища хоть что-нибудь, малейшее свидетельство того, что призрак был.

И что он не был призраком.

– Кира? Тихая девочка, которая ради сына горы свернет? Елена. Это вы? Мстите за дочь? Вы привели ее, надеясь устроить на хорошую работу, дать возможность выйти в люди… вырваться из деревни. Я понимаю…

Протяжно застонало дерево, и тут же рядом треснула ветка.

Саломея остановилась.

– …кому-то это покажется смешным… быть прислугой… бесправной тенью… подай-принеси. Терпи, когда орут, мирись с чужими капризами. Что в этом хорошего?

Затанцевали листья. Крохотные зеркала на лунной амальгаме. Они дробили отражения на тысячи кусков и прятали средь них единственное правильное.

– Дом. Стабильный заработок. А в перспективе… вы видели, сколько Татьяна платила тем, кого рекомендовало агентство. Слышали разговоры их о хозяевах, о заработках, о том, что хорошая прислуга – редкость. Ее ценят. Берегут…

Вздох совсем рядом.

Обернуться – никого. И тени попрятались.

– Вы подумали, что ваша дочь станет няней. Начнет у Булгиных, а дальше… курсы и рекомендации дали бы ей подняться выше. Потом еще выше… много выше всех ваших знакомых. Сомневаюсь, что у вас есть друзья…

Тишина.

Не разговаривает ли Саломея с пустотой?

– Вы желали ей добра. Достатка. Но что случилось? Очередная любовная история? Булгин был падок на женщин… вы предупреждали вашу дочь, только она вас не послушала? Не поверила? Решила, будто вы слишком уж закостенели и ничего не понимаете в любви. Смотрите, что я нашла.

Саломея подняла цепочку. Стальное сердечко раскачивалось, оно подставляло лунному свету то одну сторону, то другую. И голубки шевелились, кланялись, спешили приникнуть друг к другу, скрепляя поцелуем клятвы.