Нил Гейман - Череп Шерлока Холмса Страница 34

Под предлогом того, что он несет конверт в банк, молодой Хоуп удрал из конторы на полтора часа раньше, а следующим утром на вопрос старшего Хоупа невинно ответил, что все исполнено. Конверт он решил отнести в банк завтра… но потом как-то повалило все одно к одному, и про конверт он уже не вспоминал. Разумеется, не через неделю, так через месяц молодой Хоуп о конверте бы вспомнил, однако свидания… женитьба… медовый месяц длиной в три дня… наконец, отбытие в действующую армию помешало конверту попасть в банк. Понятно, что по возвращении с театра военных действий воспоминаний о поручении в голове молодого Хоупа не осталось.

Стараниями уборщика конверт однажды свалился за шкаф и благополучно пролежал там более полувека, обрастая пушистой серой шкуркой из пыли. В самом конце XX века младший партнер фирмы «Хоуп, Ферье и Ферье», дорвавшись до власти, затеяла грандиозный ремонт. Шкафы времен Джонатана Свифта отправились в мастерскую по реставрации антиквариата. Скопившийся за ними хлам подлежал, разумеется, отправке в мусорные баки, но за первым же шкафом в углу блеснула бриллиантовая серьга, и весь персонал фирмы с восторгом неофитов от археологии начал разбирать мусор в надежде отыскать что-либо если не такое ценное, то столь же интересное. В числе находок оказалось изрядное количество монет, в основном фартинги, полупенни, пенни и двухпенсовики, причем некоторые вызвали бы сердцебиение у нумизмата, уйма пустых конвертов с марками, при виде которых дрогнула бы душа у филателиста, целая коллекция огрызков карандашей и сломанных ручек и много еще чего.

Всеобщее оживление вызвала стопка так называемых французских открыток примерно столетней давности. Пышнотелые красотки в кружевном белье принимали томные позы, но уже не воспринимались как порнография, а умиляли какой-то старомодной невинностью. Находка старого засургученного конверта прошла на этом фоне незамеченной. То есть, конечно, мисс Ферье отерла с него пыль, внимательно рассмотрела, пожала плечами и положила на подоконник. Два часа спустя один из рабочих, деликатно держа мокрый конверт двумя пальцами за уголок, протянул его мисс Ферье со словами:

— Тут… это… упало, словом…

Мисс Ферье переложила многострадальный конверт на другой подоконник и вспомнила о нем только перед уходом домой. Оставлять конверт на произвол ремонтникам было, конечно, нельзя. Тащить в хранилище, куда эвакуировали мало-мальски важные бумаги, мисс Ферье было лень — она слишком устала, координируя эвакуацию, археологические раскопки, уборку и начинающийся ремонт. Поэтому она сунула конверт в пластиковый пакет с рекламой «Хэрродз» и отправилась домой. Два дня конверт пролежал в кухне на холодильнике, куда мисс Ферье выгрузила сделанные по дороге домой покупки. Два дня на пакет подозрительно косился русский голубой кот по имени Модус Операнди.

В субботу, наводя на кухне уют, мисс Ферье наткнулась на пакет и вздохнула. Но конверт вполне мог потерпеть до 2003 года, и мисс Ферье переложила его на системный блок своего компьютера, думая, что на этом месте она его не забудет.

Модус Операнди был иного мнения о подходящем месте для конверта, столь восхитительно пахнущего мышами. Он сбросил конверт на пол, загнал под кровать хозяйки и еще неделю или две единолично наслаждался своим сокровищем.

Очередная находка все того же конверта повергла мисс Ферье в смятение. Это следовало прекратить, и она бросила конверт в свою объемистую сумку деловой женщины, решив-таки непременно завезти его в банк, чтобы не мозолил глаза. Увы, она о нем забыла и вспомнила только тогда, когда, заехав навестить старшего партнера, доставала из сумки коробочку конфет, чтобы подсластить жизнь старичку. Мистер Хоуп, который когда-то был тем самым молодым Хоупом, воззрился на конверт без тени узнавания.

— Найдено перед ремонтом за шкафом, — проинформировала мисс Ферье.

Мистер Хоуп внимательно рассмотрел свою подпись и дату под ней.

— О, — сказал он, — вы знаете, что этот день — один из самых счастливых в моей жизни? — собираясь было пуститься в воспоминания, но прервав себя где-то на третьем слове. — Да, я пренебрег, но все же не каюсь… Ох, молодость, — растроганно добавил он. — Право же, стоит разок в жизни пренебречь обязанностями, чтобы в старости получить такое напоминание. Оставьте конверт мне, дорогая. Я сам о нем позабочусь.

Он позаботился. Добавил к своей подписи фразу:

«Вскрыть после моей смерти, но не ранее 2003 года», —

и положил рукопись в домашний сейф.

И если вы думаете, что рукопись наконец-то увидела свет, потому что мистер Хоуп умер, вы ошибаетесь.

Его обуяло любопытство, и он сам вскрыл конверт.

Пролог

Сегодня я видел, как Лондон празднует коронацию.

Сегодня Англия и вместе с ней вся Империя приветствует Эдуарда, сына Виктории, и с этим событием для Англии начинается новый век.

Я оглядываюсь назад, я, еще не старый человек, смотрю на свою жизнь, которая вся прошла при правлении нашей славной королевы, и вижу, что и взгляды мои, и привычки, и самые понятия о жизни — все это осталось в прошлом веке. Я вглядываюсь в молодых людей, но не вижу в них себя и друзей моей юности; мы жили почти так же, как наши отцы, а вот они, не представляющие жизни без электричества, телефона и автомобилей, — люди другого века. Можно, конечно, засадить их за учебники, и они узнают, как расцветала наша страна под сенью великой королевы, и какие войны вели мы во имя короны, и какая была политика внутри страны и за ее пределами; обо всем этом они прочтут в книгах, где точно указаны даты того или иного договора, той или иной битвы — но откуда они узнают о нас самих, о том, что мы были за люди, как жили, каким представлялся нам мир, когда мы были так же молоды, как они сегодня? Они возьмут романы, написанные в наше время, прочтут и будут думать, что мы были такими же гротескными персонажами, как те, кто описан в пухлых томах, и мы будем представляться им людьми причудливыми и смешными, как нам в наше время казались причудливыми и смешными герои пьес Шеридана.

Что ж тут сетовать? Я и сам не чужд литературы и могу без особого хвастовства утверждать, что никто лучше меня не описал еще моего друга, с которым в иные времена я делил кров, а в иные — опасности. Что же, я старался по мере сил, но, перечитывая иногда свои очерки, вижу, что там я упустил нечто важное, некую черточку, а там по некоторым соображениям личного характера слукавил — и вместо красочного и полного портрета маслом перед читателями оказалась блеклая олеографическая репродукция. Дух жизни так легко ускользает, когда пытаешься перенести его на бумагу. И все же стараться стоит.

Я размышлял об этом сегодня, наблюдая из окна Юнион-клуба за многокрасочным действом на Трафальгарской площади. «Первая по красоте площадь в Европе», как ее называют, была сегодня прекрасна как ни в какой другой день; тысячи людей пришли сюда, чтобы увидеть процессию, от которой зрителей отделяла двойная стена солдат. Подножие колонны Нельсона окаймляли три ряда синих мундиров; восточнее, у входа на площадь, выстроилась королевская морская артиллерия. На скрещении Пэлл-Мэлл и Кокспер-стрит уланы и гусары подпирали со всех сторон памятник Георгу III. В западной части алели мундиры моряков королевского флота, а от Юнион-клуба до самой Уайт-холл-стрит выстроился плотным сверкающим полукольцом первый лейб-гвардейский полк — великаны верхом на гигантских конях, стальные панцири, стальные каски, стальные чепраки — бравые ребята, кровь с молоком! И я подумал: как будут выглядеть эти красивые статные молодцы в глазах людей еще не родившихся, на которых теперешняя молодежь, достигнув зрелости, будет смотреть с тем же старомодным сожалением, как я сейчас смотрю на румяных юношей, одетых по-спортивному, по последней моде, с автомобильными очками-консервами на кепи и кожаными крагами, небрежно рассованными по просторным карманам замшевых курток? Я видел фотографов, нацелившихся на площадь хищными глазами своих объективов — однако во что превратятся все эти живые, брызжущие в глаза краски, запечатлевшись серыми пятнами на фотопластинках? А потом и эти фотографии поблекнут, померкнут, бумага станет желтеть, ломаться и крошиться, — на сохранившихся карточках пурпур и индиго парадных мундиров превратятся в линялые тряпки, и непонятны будут восторг и воодушевление, которые охватывали нас — от джентльменов из Олбани до оборванцев из Уайтчепеля, — когда со стороны Уайтхолла прокатилось многоголосое «Ура!».

Разумеется, я не мог попасть в Вестминстерское аббатство, где при коронации и миропомазании присутствовало шесть с половиной тысяч прелатов, священников, видных государственных деятелей, принцев и военных; и я не видел, как под звуки фанфар и гром военных оркестров, окруженный блестящей толпой лордов и иностранных владык, король в великолепной золотой мантии торжественно принимал атрибуты королевской власти. Лорд-камергер возложил к ногам короля шпоры, а архиепископ Кентерберийский вручил ему меч в красных ножнах, сопровождая это речью: «Прими сей королевский меч с престола Господня. Вручают его тебе священники, недостойные слуги Господни. Твори мечом этим справедливость, искореняй зло, охраняй Святую церковь Господню, защищай вдов и сирот и помогай им. Восстанавливай то, что пришло в упадок, береги то, что восстановлено, карай и исправляй дурное и поддерживай хорошее…»