Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты Страница 34

Замечание миссис Кембас оставило у меня очень неприятное чувство. Со временем оно притупилось, но я все равно ощущала вину и стыд из-за своих подозрений, хотя и не настолько сильные, чтобы стать помехой для наблюдений и размышлений. Вера, казавшаяся мне уродливой, старой и измученной, когда я впервые задумалась о такой возможности и отвергла ее, теперь стала другой, помолодевшей на много лет. Мне — с моими высокими стандартами, сформировавшимися под влиянием кинофильмов и Иден, — она даже казалась вполне привлекательной, или, по крайней мере, достаточно привлекательной. Как бы то ни было, если объятия, поцелуи и перешептывания и имели место, я их не видела. Не наблюдалось также попыток избавиться от меня и остаться наедине.

Хелен пришла на следующий день. Они с генералом явились к ленчу. Исполненная радости, она все время смеялась — истерически, от облегчения и счастья. Их сын Эндрю, самолет которого сбили где-то над Рейном и о котором несколько недель ничего не было известно, нашелся в плену у немцев. Им сообщили только этим утром. Именно по этой причине Чаттериссы не пришли на крестины. Хелен обняла Веру.

— Ты молодец, дорогая, что не стала обижаться. Это чудесно, когда люди так близки и все понимают. Я просто не могла прийти на крестины другого мальчика, когда мой собственный… — Она разрыдалась. Вера налила ей немного хереса Чеда. Генерал погладил худые, вздрагивающие плечи жены. — Какое облегчение! Знать, что он в безопасности! — Хелен тоже могла без стеснения говорить о чувствах, но только об определенных чувствах и определенным образом, считавшимся вполне допустимым.

— Твой гунн, — сказал генерал, — слывет джентльменом. — Он понизил голос, произнося эту фразу. Вероятно, считал, что она относится к категории «болтун — находка для шпиона». Но опасности никакой не было — его окружали одни женщины.

По какой-то причине Хелен принесла фотографии детей, альбомы и разрозненные снимки, словно она за пять минут до выхода из дома схватила все, что смогла найти. Патрицию, которая, как говорили, всегда была любимым ребенком Чаттериссов, теперь проигнорировали. Со всех снимков на нас смотрел Эндрю: в детской коляске, на коленях матери, на пляже, в школьной форме, в форме военного летчика, улыбающийся, молодой, казавшийся слишком молодым, чтобы принадлежать к кругу избранных. Жаль, конечно, но я не могу сказать, что при взгляде на эти фотографии что-то пробудилось в моей душе — ожидание, волнение или даже предчувствие грядущих событий; нет, ничего такого. Если подобные мысли и посещали меня, то связаны они были с Чедом. В качестве объекта моей увлеченности он начал вытеснять Иден, образ которой постепенно превращался в черно-белую фотографию — нерезкую, немую и застывшую — девушки с водопадом белокурых волос.

Тем не менее они говорили о ней, Вера и Хелен — после обеда, когда генерал дремал в кресле, а Джейми лежал на ковре, размахивая ручками и дрыгая ножками. Представления Веры о будущем Иден изменились с тех пор, как я последний раз слышала ее рассуждения на этот счет. Тогда она с грустью заявляла о своей уверенности, что Иден не вернется в Синдон, не останется тут жить.

Теперь все представлялось иначе. Иден написала Вере, что сможет вернуться на прежнюю работу, если захочет. В таком случае где же ей еще жить, как не в «Лорел Коттедж»? В настоящее время Иден служит где-то в Шотландии. Ей, Вере, это известно благодаря шифру, который они используют в письмах, вроде того, что изобрели они с Джерри.

Ее рассуждения прервал Фрэнсис. Он появился без предупреждения, почти без звука и, к моему удивлению, подошел прямо к Хелен и поцеловал ее. Я никогда не видела, чтобы он кого-то целовал. Хелен протянула ему свою длинную, изящную руку с ярко-красными ногтями и многочисленными кольцами и, наверное, хотела сразу рассказать об Эндрю, но Вера продолжала говорить об Иден, о ее местонахождении и работе, словно не заметила прихода Фрэнсиса. Он зацепился за слова о шифре, хотя и не стал высмеивать эту идею, как в прошлый раз.

— Позвольте рассказать вам историю, которую я слышал от школьного приятеля. Его брат попал в плен к японцам. Этот человек, заключенный, написал родственникам, чтобы для него сохранили почтовые марки с письма, отклеив их над паром. Они так и поступили, и обнаружили под маркой надпись: «Японцы отрезали мне язык».

Хелен в ужасе вскрикнула и обхватила ладонями горло. Мне тоже стало страшно. Как вы можете видеть, я не забыла эту историю, несмотря на всю ее нелепость. Готова поклясться, что Вера сглотнула слюну, прежде чем обратиться у Фрэнсису.

— Наверное, тебе будет интересно узнать, что твой кузен Эндрю теперь военнопленный. Возможно, это научит тебя сначала думать о других, а потом говорить. Немедленно извинись перед тетей Хелен.

Как ни странно, Фрэнсис послушался мать — единственный случай на моей памяти. Хелен воскликнула:

— Дорогая, он не хотел. Он не мог знать!

— Хелен, мне очень жаль, — сказал Фрэнсис. Так же, как и я, он не называл ее тетей. И, что совсем неожиданно, прибавил: — Это мне нужно отрезать язык. Боже, прости меня.

— Он в немецком концлагере, — сообщила Хелен.

Тогда мы ничего не знали ни о лагерях, ни о последствиях нашей бомбардировки Дрездена. Хиросима тоже еще была впереди. Фрэнсис, отождествлявший себя с Хелен, видевший в своей судьбе отражение ее судьбы, такое же звено в цепочке безразличия или жестокости по отношению к детям в семье Лонгли, побледнел; вид у него был расстроенный. Его отличала необычная внешность, еще более эффектная, чем у Хелен: тонкая, молочно-белая кожа, светло-желтые волосы и темно-синие, почти фиолетовые глаза. Вздернутая верхняя губа покрылась капельками пота. Он напоминал микеланджеловского Давида, только раскрашенного.

Фрэнсис посмотрел на младенца на ковре таким взглядом, словно собирался пнуть его. Я испугалась. Фрэнсис был таким странным, таким непохожим на других людей. Я легко могла представить ситуацию, когда он хладнокровно убивает Джейми и сообщает Вере о том, что сделал. Генерал спал, умудрившись во сне закрыть лицо номером «Санди экспресс». Джейми захныкал, и Вера тут же взяла его на руки; круглая щека малыша прижималась к ее худой щеке. Хелен сменила тему, но тоже не очень удачно.

— Знаешь, дорогая, мне кажется, что у него будут карие глаза. В таком случае он будет первым кареглазым Лонгли.

Фрэнсис смотрел на нее, не шевелясь.

— Я не помню, чтобы у Джерри были карие глаза, — сказала Хелен. — Наверное, мне должно быть стыдно? Не знать цвета глаз зятя… Вот что с нами делает война. Я убеждена, что они цвета ореха. Правильно?

— У моего отца голубые глаза, — бесстрастным голосом сообщил Фрэнсис. Странно, но эти слова прозвучали как первая фраза какой-то пьесы — возможно, забытой, никогда не исполнявшейся пьесы Чехова.

Джейми закрыл глаза и уснул на руках у матери.

Вера кормила его грудью. Интересно, какой вывод сделает из этого факта Дэниел Стюарт? Сам Джейми придавал ему огромное значение и с его помощью, если можно так выразиться, обезопасил себя. Это позволило ему уклоняться («отвернуться», по его собственному выражению) от правды о матери. Разумеется, Фрэнсис все отрицал. Он помнил детские бутылочки, кипятившиеся на плите в больших кастрюлях с двумя ручками, в которых Вера обычно варила джем. Я тоже их помню. Хотя никто никогда не утверждал, что у Веры хватало молока для Джейми, чтобы обойтись без прикармливания. Приходилось использовать порошковое молоко в бутылочках. Иден в кормящую сестру не верила. Я вспоминаю ее слова:

— Вера кормит Джейми? Ты имеешь в виду, вот так? — С откровенной вульгарностью человека, стесняющегося высказаться прямо, Иден подняла руки и поднесла к собственной груди, повернув ладонями внутрь. — Нет, невозможно. Она даже Фрэнсиса не кормила!

Я никогда не видела кормящую женщину. Только представительницы богемы отваживались обнажить грудь в присутствии других людей, за исключением мужа или своей матери. В 1940 году никто не задирал футболки в вагонах метро. Я об этом серьезно не задумывалась, хотя грудное вскармливание вновь входило в моду. И когда я открыла дверь спальни Веры после ее ответа: «Входи» — хотела предупредить, что иду купаться с Энн, — то была крайне смущена открывшейся картиной. Земной и грубой, никак не ассоциировавшейся с семейством Лонгли. По приезде я обратила внимание на пышный бюст прежде плоскогрудой Веры. Округлая белая грудь, которую сосал Джейми, не помещалась в лифе платья — и другая тоже, не прикрытая, как можно было предположить, зная скромность Веры, а тоже обнаженная, с каплей молока на соске.

Вера сидела на стуле, который я прежде не видела: деревянная конструкция с высокой спинкой, короткими ножками и круглым сиденьем, старинный стул для кормления грудью, которым пользовались еще мои бабка и прабабка. Вера сидела, выпрямив спину, расставив ноги и склонив голову, словно разглядывала не перестававшего сосать ребенка. Джейми лежал на ее согнутой в локте руке. Второй рукой Вера поддерживала его светлую, покрытую легким пушком головку. Такого лица я у нее никогда не видела — юное, нежное, необыкновенно ласковое, любящее.