Барбара Вайн - Правила крови Страница 34

— У всех есть, — продолжает Гамильтон своим замогильным голосом.

Он просит называть его Лахланом. Вероятно, все старшие сыновья Гамильтонов из Лалоха носят имя Лахлан.

— У всех нас они есть, если быть честным. Но большинство просто не признаются, можете мне поверить. Кузен моего деда, Ричард, ваш парень — он был помолвлен, но так и не женился, просто не смог. Ничего удивительного. Может, даже хорошо, что он погиб в том поезде. Быть гомосексуалистом в восемьсот семидесятых — это не шутка. Сколько лет этому хлебу? — Последняя фраза предназначается официантке, которая клянется, что утром хлеб был свежим. — Значит, его подвергли искусственному старению, — говорит Лахлан и издает смешок, такой же сухой, как этот хлеб.

Я спрашиваю, есть ли у него доказательства предполагаемой гомосексуальности Ричарда Гамильтона, и он отвечает, что нет, но это общеизвестный факт. У него нет ни дневника, ни писем, и с точки зрения биографа он бесполезен, но лорд мне нравится. Мне нравятся его сухие, несколько скептические манеры, редкие вспышки смеха. Мы заканчиваем обед, и Лахлан рассказывает мне, что его дед был здесь, когда либералы угрожали лордам заполнить Парламент пятьюстами новыми пэрами, если те отвергнут законопроект о реформе своих полномочий. Герберт Асквит называл Палату лордов «древней и колоритной структурой», утверждая, что ей суждено быть разрушенной собственными членами.

— Тем не менее мы все еще здесь, — говорит Лахлан в своей мрачной манере, и мы возвращаемся в зал, он — на задние скамьи тори, а я на — поперечные скамьи, на свое место позади членов Тайного совета от лейбористов. Я выхожу один раз, чтобы позвонить Джуд, но снова возвращаюсь, а окончательно покидаю палату в четверть первого, после закрытия заседания.

Моя прабабка Эдит Нантер была загадочной женщиной. Она не вела дневник, не писала писем, но сумела — вряд ли намеренно — оставить о себе память в письмах, дневниках и воспоминаниях других людей. Записи ей заменили фотографии, причем самые обыденные. По ним и по ее молчанию мы можем сделать вывод, что Эдит была полностью поглощена делами семьи и мужа, хотя возможны и другие объяснения. Например, я понятия не имею, хотела ли она замуж за Генри, или родители уговорили ее согласиться на этот «хороший» брак. Насколько я могу судить, Генри не назовешь милым человеком, однако он был красив и, по всей вероятности, сексуален. По какой-то причине мы отказываем людям викторианской эпохи в сексуальности, но я считаю это ошибкой. Может, Эдит вышла за Генри, потому что хотела оказаться с ним в постели, а может, из-за денег, положения в обществе и перспективы называться леди Нантер. Или думала, что в случае отказа жизнь в родительском доме станет невыносимой. Что касается детей, то в 1880-х они появлялись в семье естественным образом, а не потому, что женщины их хотели.

Первый из детей появился на свет в августе 1885 года, и, как и все тогдашние дети, родился дома. Вне всякого сомнения, Эдит родила ребенка в главной спальне, красивое окно которой находилось прямо над фронтоном крытой галереи; травленое стекло защищало от непогоды прибывающих в экипажах гостей. Одна из первых должна была приехать мать Эдит, Луиза Хендерсон — если не в кэбе, то на недавно построенном метро, от «Бейкер-стрит», а затем пешком от станции «Лордс» или «Мальборо-роуд». Впрочем, вполне возможно, что она присутствовала в Эйнсуорт-Хаусе во время родов.

Эдит родила девочку. Если Генри придерживался общепринятых взглядов, то предпочел бы иметь первенцем сына. Это событие отражено в его дневнике: «Э. родила дочь». И все. Никаких комментариев. Ни слова о самочувствии жены, о своей радости, если таковая была, или разочаровании. В октябре ребенка крестили, назвав Элизабет Луизой, но в дневнике Генри не упоминает ни крещение, ни имя. В письме, написанном Барнабасу Коучу в декабре и содержащем обычные рождественские поздравления и пожелания, больше места отведено королевской семье, чем его собственной, причем пишет он обо всем в чрезвычайно сдержанных выражениях. Прошлым летом принцесса Беатрис вышла замуж за Генриха Баттенбергского. Генри сообщает, что Виктория довольна браком дочери с человеком, которого многие считали неподходящей партией, поскольку он хоть и был аристократом, но не королевского рода, потомком морганатического брака. Королева считала полезным приток свежей крови в семью, о чем Генри, не пропускавший ничего, что связано с кровью, счел своим долгом упомянуть. Что касается своей жизни, то он, следуя тогдашней традиции, называет Элизабет ребенком жены — словно признание присутствия ребенка в доме считалось недостойным мужчины, превращало его в «тряпку», делало похожим на женщину. «С моей женой и ее дочерью все хорошо».

Принцесса с мужем жили при дворе. Похоже, таково было условие Виктории, когда она давала согласие на этот брак. Королева не могла обойтись без своей «Малышки» или «Бенджамины», как она называла принцессу, а обязанности Генри, штатного лейб-медика Виктории, предполагали наблюдение за здоровьем и Беатрис. Хотя Генри об этом никогда не говорит, его, вероятно, обеспокоило известие о рождении у Баттенбергов сына в ноябре 1886 года, поскольку он знал о гене, хоть и не называл его так, носителем которого были сама Виктория и ее дочь Алиса, в отличие от других дочерей королевы, кронпринцессы Фредерики Прусской и принцессы Хелены. Дефектный ген мог передаться и младшей дочери, Беатрис. По мнению Генри и других авторитетов в данной области, гемофилия крайне редко проявляется у младенцев мужского пола в виде аномального кровотечения из пуповины. Поэтому пришлось подождать какое-то время, прежде чем сделать вывод, болен мальчик или нет. Но «Дрино», как называли маленького Александра — впоследствии он стал маркизом Карисбруком и заседал в Палате лордов, — оказался здоровым, а поскольку следующим ребенком принцессы, родившимся год спустя, была девочка, Генри по-прежнему ничего не знал.

Его собственный второй ребенок родился в том же месяце, через две недели после Дрино. «Еще одна дочь», как он описывает это событие в дневнике. Мэри Эдит родилась в ноябре 1887 года и удостоилась краткого упоминания в рождественском письме Генри к Коучу.

Пока я размышляю обо всем этом, входит Джуд; она говорит, что собирается к врачу, чтобы подтвердить беременность, а потом — на работу. Прочитав строчку из дневника Генри, спрашивает, кого я хочу, мальчика или девочку.

Никого, мысленно отвечаю я, отчаянно надеясь, что ближе к родам это изменится.

— Мальчик у меня уже есть, — говорю я. — Так что лучше девочка.

— Разве в викторианскую эпоху люди не хотели детей ради их самих? Почему всегда речь заходила о наследнике?

Я отвечаю, что, по моему мнению, тогда тоже были люди, предпочитавшие девочек мальчикам. Просто Генри не входил в их число. А что думала на этот счет Эдит, мы не знаем.

— Но ведь он еще не был лордом. У него не было ни земель, ни большого дома в деревне — ничего такого.

— У него был Годби-Холл, если уж на то пошло. Мужчины обычно хотят сына. И теперь многие люди предпочли бы родить сначала сына, а потом — дочь.

Джуд начинает рассуждать на эту тему, и я уже жалею о своих словах. Раз уж она смогла забеременеть, может, у нее есть время для двоих детей? Я не отвечаю, мне нечего сказать — в данный момент я не в состоянии обсуждать это, даже если бы попытался. Поэтому я лишь прошу жену позвонить после визита к врачу. Или мне поехать с ней?

— Нет, дорогой, — отвечает Джуд, целует меня в макушку и обещает позвонить.

Когда она уходит, я беру опубликованную десять лет назад монографию о королеве Виктории и гемофилии и начинаю ее просматривать. Наверное, Генри сам хотел бы написать такую книгу, но это было невозможно. Даже если какое-то издательство и согласилось бы ее опубликовать, то этот труд, несомненно, повлек бы за собой потерю работы. Я даже думаю, что Генри не рискнул даже предупредить принцессу Беатрис об опасности, которая подстерегает ее детей, хотя совет ей и принцу Генриху ограничиться сыном и дочерью был бы оправдан — оба следующих ребенка Баттенбергов были мальчиками и оба болели гемофилией.

Джуд звонит в полдень и сообщает, что беременность подтвердили. Ребенок родится, скорее всего, к Рождеству. В любом случае это ожидаемая дата родов. Врач порекомендовал ей внутриутробный скрининг. Она может сделать пробу ворсинчатого хориона — что бы это ни значило, — а также амниоцентез или какой-то анализ на альфа-фетопротеин. Назначен также тест Барта, но я забыл, для чего он. Риск пробы хориона выше, чем амниоцентеза, и поэтому Джуд выбрала последний. Да, и ультразвук тоже. Я не знаю, как на все это реагировать, и говорю, что поведу ее в какое-нибудь милое местечко поужинать. Потом позвоню — в Парламент я сегодня не собираюсь.