Александра Маринина - Благие намерения Страница 35

Он шел по поселку, щуря глаза от яркого солнца, в лучах которого ослепительно блестел снег, и ничего не видел вокруг, во-первых, от света, а во-вторых, от страха. Когда мать сказала, что у нее нет моральных сил разбирать вещи отца, Родислав не понял, какие такие особенные силы для этого нужны, но чем ближе он подходил к даче, тем отчетливее ощущал, как трудно ему придется. Уже сейчас, вспоминая, какие именно вещи Евгения Христофоровича находятся на даче, он чувствовал, как сжимается сердце. Халат отца, в котором он ходил по утрам, накинув его на брюки и сорочку; его домашняя куртка с кушаком, в которой он ходил целыми днями даже в жару; его тапочки без задников, которые все время спадали с ног; его книги, его любимая фарфоровая кружка, из которой отец так любил пить чай… Родик представил, что никогда больше не услышит характерных шаркающих шагов, не увидит на столе фарфоровую кружку с остывшим недопитым чаем, – и чуть не расплакался. Как плохо, что рядом нет Любаши, она бы нашла нужные слова, чтобы успокоить его и отвлечь, она бы сумела сделать все так, чтобы он не так остро чувствовал боль утраты.

– Привет! – послышался рядом мелодичный голосок.

Родислав оглянулся, подслеповато щурясь, и увидел Аэллу, повзрослевшую, необыкновенно красивую, в светлой шубке из синтетического меха – они только-только вошли в моду, с черными кудрями, рассыпавшимися по высокому воротнику. Он сам не знал, почему так обрадовался ей, может быть, потому, что несколько минут ни к чему не обязывающей болтовни отодвинут неизбежный момент, когда нужно будет войти в дом, в котором никогда уже не будет отца.

– Здравствуй, – сердечно ответил он. – Как дела?

– У меня – отлично! Сессию сдала без хвостов, и вообще все о’кей. А у тебя?

– А у меня папа умер, – сказал Родислав, – вот приехал его вещи разобрать.

– Да что ты! – в голосе Аэллы послышалось неподдельное сочувствие. – Давно?

– В октябре. От сердечного приступа.

– Понятно. А как твоя мама? Оправилась?

– Ну… Более или менее. Но сюда приехать не смогла, ей все еще больно. Мне тоже больно, но кому-то же надо папины вещи разобрать.

– Хочешь, я тебе помогу? – предложила Аэлла. – Одному тебе будет трудно, а вдвоем легче пойдет.

– Давай, – обрадовался Родислав. – Спасибо. А ты никуда не торопишься? Ты же куда-то шла.

– Ну, куда я шла, туда совсем необязательно идти, – загадочно ответила девушка. – Я лучше с тобой пойду.

Они дошли до улицы Щорса, и, открывая калитку, Родислав почувствовал, как дрожат у него руки. Дрожат так, что он долго не мог попасть ключом в замочную скважину, чтобы открыть дверь в дом. Разумеется, от Аэллы это не укрылось. Она положила руку в тонкой кожаной перчатке на его плечо.

– Не волнуйся, я с тобой.

Родик подумал, что Люба, наверное, сказала бы то же самое. Или что-то другое? Люба такая неожиданная, никогда не угадаешь, что она скажет или сделает.

Дом был холодным, нетопленым, и он первым делом отправился в сарай за дровами, чтобы растопить печку. Но ждать, пока дом согреется, ему не хотелось, хотелось побыстрее все сделать и уехать отсюда, и Родик начал разбирать вещи, не снимая суконного подбитого ватином пальто. Аэлла помогала ему, даже не сняв перчатки.

– Ты же знаешь, я гречанка, – улыбнулась она, – существо нежное и южное, для меня то, что для вас является теплом, – лютый холод.

Ему почему-то было неприятно, что девушка прикасается к вещам его отца не голыми руками, а кожей перчаток, словно брезговала, хотя и понимал, что это совсем не так. Просто ей действительно холодно, она же южанка, гречанка, совсем не похожая на Любу, которая, конечно же, перчатки в такой ситуации сняла бы, как бы ни мерзла. Они разобрали все вещи в широком дубовом гардеробе, стоящем в родительской спальне, и перешли в комнату, где была печка и стоял письменный стол, за которым работал Евгений Христофорович. Родислав понемногу успокоился, руки уже не дрожали, однако желание поскорее уехать отсюда не прошло.

В комнате уже было тепло, печка раскалилась, и он скинул пальто. Аэлла тоже разделась, небрежно бросив модную и, наверное, ужасно дорогую шубку на стоящий в углу стул. Родислав сел в кресло отца, набрал в грудь побольше воздуха – он снова разволновался – и начал выдвигать один за другим ящики стола, доставая папки с черновиками рукописей, документы, какие-то коробочки и шкатулочки. Все это тоже следовало тщательно разобрать и рассортировать, чтобы не пропал ни один нужный документ и ни одна памятная вещица. У отца было множество ценивших его коллег и благодарных учеников, которые во время похорон и поминок подходили к сыну и вдове покойного и просили, если можно, отдать им что-нибудь на память. Отправляя сына на дачу, Клара Степановна наказала ему, помимо всего прочего, разобраться с возможными сувенирами.

Он вытащил из ящика деревянный футляр и достал из него старую трубку отца. Евгений Христофорович рассказывал, что в эвакуации не было хорошего трубочного табака и он просто сосал пустую трубку, вот эту самую. Потом, после войны, ему подарили другую трубку, английскую, очень хорошую и дорогую, и до самой смерти отец курил только ее, но ту, старую, дешевую и, наверное, плохую, он так и не выбросил, сохранил на память о войне и о том времени, когда он познакомился с мамой. У Родика защипало в глазах.

– Ты что, плачешь? – удивленно спросила Аэлла, и Родик подумал, что Люба никогда бы так не сказала. Она бы сделала вид, что ничего не замечает, и постаралась бы отвлечь его от грустных мыслей. – Что ты там нашел такое?

Она подошла совсем близко, встала рядом с ним и нагнулась над столом, разглядывая трубку. Родислав внезапно почувствовал, как ее горячее, обтянутое тонким шерстяным платьем тело прижалось к его боку и плечу. Он решил, что это случайность, и постарался не обращать внимания, но ему стало неприятно. Тело было чужим, и исходивший от него запах тоже был чужим и Родику не нравился. Люба пахла совсем по-другому…

Аэлла разглядывала трубку, но ее рука вдруг оказалась у Родислава на шее, тонкие горячие пальчики ласково ерошили его волосы.

– Что ты делаешь? – сдавленно прошептал он.

– А ты как думаешь? – таким же шепотом ответила Аэлла.

Как он думал – было понятно, все-таки Родислав был уже мужчиной, хоть и с относительно недавних пор. Но непонятно было, что ему с этим делать. Он не испытывал ни малейшего желания близости с Аэллой, и тот факт, что в детстве она ему очень нравилась, был давно и окончательно забыт и никакой роли не играл. Но его не покидала надежда, что он ошибается, что Аэлла ничего «такого» в виду не имеет, и еще можно обратить все в шутку. В самом деле, ну зачем он ей сдался? Они не виделись два с половиной года, отношений никаких между ними нет…

Ее пальцы перестали ерошить волосы на затылке Родислава и плавно переместились на спину, под свитер. По спине пробежали мурашки. Аэлла повернулась как-то необычайно ловко и села к нему на колени. Родислав замер и увидел, как за оконным стеклом пролетели вниз крупные хлопья снега, словно кто-то тряхнул ветку растущей рядом с окном березы.

– Там кто-то есть, – нарочито громко произнес он, стараясь вывернуться из-под девушки и под благовидным предлогом встать с кресла.

– С чего ты взял? – спросила Аэлла по-прежнему шепотом, томным и нежным.

– Снег с ветки упал. Наверное, кто-то прошел под окном и задел.

– Ерунда, это просто птица взлетела. Я видела, на березе сидела большая черная птица. Она улетела. Никого там нет. И никто нас с тобой не увидит.

Она приблизила лицо к его лицу и прикоснулась губами к его губам. Родислав почувствовал проклятое привычное оцепенение, наваливающееся на него каждый раз, когда он оказывался в стрессовых или просто неожиданных ситуациях. Он ничего не мог сделать и ничего не мог сказать, он мог только сидеть и бороться с приступом подступающей тошноты, надеясь на то, что не начнется рвота и он не опозорится при Аэлле. Любу он не стеснялся, она знала о его особенности и всегда была ласковой и внимательной, если это случалось при ней, помогала ему, держала голову и вытирала лицо. Так было в тот день, когда случилась стрельба в карьере, так было и еще раз, на похоронах отца, и потом еще раз, в тот день, когда они должны были идти к Любиным родителям объявлять о своем решении пожениться. Родислав тогда очень нервничал, и с ним опять случилось «это». Не дай бог, «это» произойдет сейчас, в присутствии красивой надменной Аэллы…

Аэлла снова нагнулась к нему и поцеловала, на этот раз глубоко и страстно. И тут Родислав не выдержал, отпихнул девушку и выскочил из комнаты в ванную. Тошнота подступила к самому горлу, и он еле-еле успел наклониться над раковиной. Отдышавшись, он умылся ледяной водой – водопровод в дом провели уже давно, а вот горячей воды пока не было – и вышел, втайне надеясь, что Аэлла ушла.

Но она не ушла. Родислав застал девушку сидящей на диване, на том самом диване, на который когда-то много лет назад Люба уложила его отца во время сердечного приступа. Аэлла положила ногу на ногу, откинулась на высокую спинку, одна рука небрежно лежит на подлокотнике, другая закинута за голову, натягивая платье, обрисовывающее красивую грудь.