Олег Игнатьев - Магия крови Страница 35

Климов вздрогнул. За ним наблюдали, видели, что он не спит, и вот теперь окликнули. Чей это голос?

Он повернулся и увидел поднятую руку.

— Чабуки?

— Я.

Сосед скрипнул кроватной сеткой, взбил подушку и, умостившись поудобней, закинул руки за голову. Было видно, что он ничуть не обескуражен настороженностью Климова.

— Не ожидал?

— Чего? — не зная, как себя вести, переспросил Климов, и ему на какое-то мгновение снова стало отчаянно-тоскливо: оказывается, он начал отвыкать от нормального человеческого голоса, располагающего к разговору.

— Чего-чего, — насмешливо-ворчливым тоном передразнил Чабуки и тихо хмыкнул: — Того… Лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-сварщика. Вот до чего дошло. Затуркали народ… собаки, сволочи… Не понял?

— Нет.

— А что ж ты так?

— Не знаю. — Климов сел в постели, обхватил колени. Разговор выходил странным, беспредметным, сбивчивым, но он был рад ему, измаявшись в борьбе с полночным сном.

— Вырваться отсюда хошь?

Наглая веселость в голосе парализовала Климова. Во-первых, таким тоном говорят только здоровые, а во-вторых…

— Хочу.

— Во-во… А рыжими володьками обклеиваешь кухню.

— Что? — не понял Климов.

— Ничего. Пора бы допереть, что главное у нас — уметь изображать. Думать одно, делать другое. — Климов слушал. Чабуки говорил загадочно, как будто сам с собой. — Кто нами управляет?

— Ну…

— Не «ну», а баба! Кто у нас врачиха?

— Женщина, Людмила Аникеевна, — ответил Климов и пересел повыше, к изголовью. — Я про себя ее Пампушкой называю.

— Короче, баба! С единственной заботой — где достать мяса и чем накормить семью. Нищают люди на глазах, вот и глупеют. А ты ей про милицию, про важное задание… Начхать ей на тебя! Не надо было, парень, керосинить.

— Да я не пью.

— Тогда тем более… Изобрази, что тебя нет. Тем, кого нет, дают пожить.

— Да я уж понял.

— Понял… — неодобрительно протянул Чабуки, и Климов подавил зевок. Сосед располагал к себе с первых же слов. — Чуток бы раньше.

— Не мог я этот ужас вынести, ведь я здоров.

— А я? — Чабуки рывком сел в постели, — могу?

Климов не ответил. Это как-то не умещалось в него в голове. Двое здоровых в одной палате… На какую-то долю секунды он даже усомнился в реальности их разговора. Уж не снится ли ему опять весь этот вздор? Того гляди, Володька Оболенцев явится…

— Ну, что молчишь?

— Не знаю, — приходя в себя после секундного замешательства, отозвался он, — я лично сатанею.

Чабуки засмеялся, повалился на спину.

— Ну, грыжа мамина… Какая щепетильность!

Внезапно замолчав, он перевернулся на живот, сгреб под себя подушку и, глядя прямо перед собой, туда, где за окном шумел-постукивал по стеклам мелкий дождь, со вздохом произнес:

— Честность никогда не сделает из вас миллионера. Только предприимчивость и дружба с кагэбэ.

Нет, что-то странное в нем все же было. По крайней мере, вот это вот стремление блеснуть невнятным афоризмом.

Зябко поежившись — от окна сильно дуло, — Климов завернулся в одеяло, приятельски спросил:

— Так что ж нам делать?

Он спросил это с тем доверительным пренебрежением, за которым только глухой не расслышит скрытый, мучительно-насущный интерес.

Чабуки улегся на бок, подпер голову рукой.

— А вот что. — Найдя в Климове благодарного слушателя, он стал развивать свою идею. — Надо сказать, что ты маляр.

— Кому?

— Ежу горбатому, кому… Врачихе нашей.

— А зачем?

— Но ты художник, верно?

Климов почувствовал, что больше всего на свете он боится сейчас самого себя, и это чувство, напомнившее ему о ночных снах, спутало все его мысли, и от страха, что он бредит, еще больше заволновался, занервничал. Господи! Неужели он сходит с ума? Все говорят ему, что он художник… но почему художником его считают только ночью? Днем все обращаются к нему: «Майор!» Может быть, он сам себя называл когда-нибудь художником?

— Чего молчишь?

— Да как сказать… вообще-то я рисую. — Климов поймал себя на том, что речь его стала сбивчивой, невнятной, с длинными паузами. — Бывает, маслом… иногда карандашами… но…

— Значит, художник.

Замыслам Чабуки вполне отвечало то обстоятельство, что Климов так или иначе разбирался в красках. Он возбужденно сел на постели, спустил ноги на пол.

— Стакан самогону, макитру вареников.

— Вообще-то…

— Никаких «вообще»! От трупа просто так не отмахнешься!

— Может…

— Не перебивай!

— Я слушаю.

Чабуки взбил подушку, обхватил ее, прижал к груди.

— Сегодня утром ты идешь к врачихе…

— Так.

— И говоришь, что ты маляр.

— Художник?

— Не перебивай. Вконец затуркали народ. Слушай-молчи.

«Сомнамбулический транс какой-то», — ошарашенно подумал Климов и впился ногтями в кожу бедра: не снится ли ему все это? Нет, боль настоящая. Он ощутил на пальцах кровь.

— Сделаем так. — Чабуки отшвырнул подушку, уперся руками в колени. Вид у него был заговорщицкий. Климов подумал, что так размашисто жестикулируют в театре и еще когда решают жить по-новому, вышвыривая за порог отжившее старье: какие-нибудь латаные-перелатаные брюки или туфли с отвалившейся подошвой. — В больнице сейчас стройка. Строят цех для трудотерапии. Сетки там вязать, халаты шить. — Чабуки прохиндейски ухмыльнулся. — Им позарез нужны строители: побелка стен, покраска рам… А ты маляр! Усек?

— Не очень.

— Тьфу! — обозлился Чабуки. — Никогда не обращайтесь в суд, если вы там не работаете.

Он поманил Климова, наклонился к нему и стал нашептывать план действий.

26

Утром Климов первым делом доложил медсестрам, санитарам и Людмиле Аникеевне о своем «душевном просветлении». Другими словами, он высказал им всем сердечное спасибо за лечение, которое пошло на пользу. Теперь-то он пришел в себя и твердо знает, что он не кто-нибудь, а Левушкин Владимир Александрович, художник-оформитель. Человек, соскучившийся по работе.

— Руки дела просят, — с услужливой расторопностью толкнул он дверь ординаторской и увязался следом за врачом. — Людмила Аникеевна, кусок в горло не лезет.

— Это еще почему? — с наигранным укором в голосе полюбопытствовала Пампушка, считавшая себя достойной ученицей Озадовского, и поспешила спрятаться за стол, вернее, наклонилась за упавшей авторучкой, которую задела рукавом.

— Стыдно за себя: хлеб даром ем.

— Похвально, Левушкин. Очень похвально.

Она разогнулась, с красным от прилившей крови лицом, и поправила на голове колпак. Глаза у нее сегодня были подмалеваны голубой тушью, и это могло говорить, что дома у нее все хорошо. Умостившись на стуле, она покрутила в пальцах авторучку, приподняла подбородок.

— И что же вы хотите?

— Я маляр, я плотник… — Климов продолжал стоять. — Все, что могу…

Пампушка озадаченно молчала.

— И маляр?

— Первостатейный! Стены, окна, потолки, — не моргнув глазом, соврал Климов. — Полы, двери, все могу. — Он даже приложил ладонь к груди, где учащенно билось сердце, и заискивающе улыбнулся. — А, Людмила Аникеевна?

— Опохмелиться тянет?

— Упаси Господь! — притворно забожился он и снова прижал руку к сердцу. — На дух не желаю.

Пампушка просияла: результат лечения был налицо. Глаза ее счастливо засветились.

— Осознал?

— Спасибо вам, век помнить буду…

Почтительная робость, пугливое изумление, чистосердечное признание чуткости и, заботы окончательно расположили к нему ученицу Озадовского. Как и следовало ожидать, она самодовольно усмехнулась, вспомнила, как он называл себя сотрудником милиции, майором, и часа три затем рассказывала Климову о пользе трудотерапии. А он все это время только и помышлял о том, как бы скорее попасть в «команду выздоравливающих». Его сосредоточенно-покорный вид настолько убедил Пампушку в своей значимости и незаменимости как психиатра, что, когда она задним числом уличила его в контаминации — в смешении нескольких событий при их описании, он не стал ее разуверять. Ни в коем случае! Напротив, он несколько раз подчеркнул, что самой ее прекрасной особенностью является то, что она умеет угадывать в людях талант, раскрывать их внутренние тайны… а это, говорят, по силам лишь профессору.

Людмила Аникеевна зарделась.

— Кто говорит?

— Да все! — простовато сказал Климов и кивнул на дверь. Чувствуя, что ему удалось растопить Пампушку своей лестью и она уже в душе плывет, как масло по сковороде, он позволил себе перечислить тех, кто ошивался в коридоре, кто был отправлен в палаты «хроников», назвал всех нянечек, сестер и даже… санитарку Шевкопляс, свою не очень близкую, но все же родственницу по отцовской линии.

— Это блондинка, крупная такая, да? — полюбопытствовала врач, но, засмущавшись, тотчас посуровела. — Немного странная… все приходила к нам на лекции по гипнотерапии.