Астра - Крепитесь, други! Страница 35

Женщины переглянулись. Екатерина Дмитриевна замерла.

— Подойди ко мне, Солнышко, — вкрадчиво позвала Шурочка.

Лада готовно приблизилась.

— Янтарная? — спросила Шурочка, всматриваясь в брошь.

— Да. Красиво, правда?

Шурочка сокрушенно вздохнула.

— Ты меня, конечно, извини, но ведь у тебя голубые глаза, тебе не идет янтарь. Продай его мне.

Агнесса фыркнула, пригнувшись к самому столу. Лада онемела. Шурочка торжествующе двинула стулом и удалилась.

Стало тихо. Стало нестерпимо тихо. Екатерина Дмитриевна боялась поднять глаза. «Женщины, женщины… вот мы, — она чуть не плакала. — Столько любви, столько добра, и вдруг как молния сверкнет жестокость!» Холодно, бесприютно показалось ей в этой комнате с ее кладбищенской пышностью, северной стороной, тусклой метелью за окнами. «Нет, — вздохнула пожилая женщина, нашаривая таблетки в сумочке, — нет, нет, никаких снисхождений, приходит срок и ты остаешься один на один с гибельным злом этого мира… — томь, слабость овладели ею. — А я-то думала, мне износу не будет. Нет, нет».

Лада сидела тихо, сжавшись, точно подбитая птица, на лице проступили какие-то тени, пятна, вмятины.

И тут сильным движением поднялась из-за стола Агнесса. В руках ее был гребень и несколько шпилек.

— Не время лить слезы, подруга, одна лужа у нас уже есть, — сказала она, подходя. — Посмотрим-ка лучше твои новые возможности.

И развернула ее стул спинкой к себе.

Для начала она бросила русые пряди наискось через лоб, по шелковистому завитку на каждую щеку. Двадцатые годы, первые кино-дивы возникли перед глазами. Потом устроила на макушке светлую путаницу и тремя взмахами придала ей очертания камеи, даже перевила алой ленточкой от конфет, найденной в ящике среди кнопок и скрепок. Стало изыскано и строго. Затем с помощью резинки свернула волосы в рулик, потом чего заколола на затылке конский хвост, напустив на глаза низкую челку. Вот появились косичка, глубокий овал, высокая бальная… Лада сидела не дыша, не отводя глаз от зеркала, от волшебной сказки, где за каждым поворотом ждали новые чудеса.

Агнесса творила молча и вдохновенно. Екатерина Дмитриевна любовалась ею. Все-таки милосердие… это, знаете ли, не пустой звук. Она была очень рада за Агнессу, и за эту девочку тоже, и за себя.

В заключение Агнесса стянула волосы рыхлым японским двойным узлом и с сожалением отошла. Новоиспеченная красотка принялась смотреться в два зеркала сразу.

— А мне прическу? — непримиримо сказала Шурочка, давно уже наблюдавшая их занятия.

— Перебьешься, — кинула ей Агнесса и отвернулась.

Сложив на груди руки, она прислонилась к подоконнику, спиной ко всем, сидящим в комнате. Перед ней, заметаемый мелким снегом, лежал безлюдный переулок с выпирающими углами домов, рытой канавой, глухим бетонным забором. Низко стелились тучи.

Постояв, Агнесса вернулась к столу, убрала все бумаги и уехала.

В феврале Виктор Селезнев искал работу. Он оставил заявку в театральном союзе, навестил несколько театров и студий. Везде кипели репетиции, ставились спектакли, зрители наполняли залы, но денег было в обрез, проблем выше головы, свои актеры ревнивы и насторожены, поэтому никто ничего Виктору не обещал. Жизнь его оскудела. Даже Шурочки не было возле него. Он пытался было заговорить с нею, пригласить, но она стала резкой, как рыночная торговка, и ему пришлось отскочить. Ужасный век, ужасные сердца! Пусть у нее другой мужчина, но нельзя же так неделикатно! Один, без занятий, скучный и желчный, он валялся с книгой или слонялся в ожидании привычного часа, когда заканчивались спектакли и артисты собирались в артистическом кафе.

Играть хотелось до чертиков, отыграть полный спектакль на сцене перед живой темнотой зрительного зала! Вместо этого он разыгрывал монологи и куски драматических поэм перед японской кинокамерой и озвучивал, подкладывая фон из чужих аплодисментов. А вечерами сидел за столиком в «Артистическом» и говорил, говорил. После десяти часов народу прибывало, с Большой Никитской приходил Парфений, и начинался «большой загул», они «хорошо сидели» до утра, потому что Парфения тоже никто не ждал, он жил в общежитии, и даже не видел свою дочку, родившуюся в конце января. У пригласившего его театра не было ни денег, ни влияния для приобретения квартиры и московской прописки. Чтобы не падать духом, Парфений старался не заглядывать вглубь себя, поддерживал в себе праздничный вихрь, шумел, балагурил, волочился за актрисами. Его снова пригласили сниматься, он разрывался между съемками и сценой, известность его росла. От этого Виктору было особенно тошно. Уколы самолюбия превращались в пылающие раны.

Однажды за столиком у стены увидел он молодого человека, лицо которого показалось знакомым. Митяй! Тот был с дамой, и Виктор лишь приветственно помахал ему рукой. Через полчаса тот подсел к нему сам. Он выглядел очень стильно в коричневом кожаном пиджаке, кремовой рубашке, зеленовато-коричневых брюках.

— Привет! Как жизнь? — тряхнул он сыпучими волосами.

— По всякому. Как ты? В рекламе? — поинтересовался Виктор.

— Еще чего? За двенадцать процентов? Дураков нет, ага, — он вынул из портмоне сто рублей и протянул Виктору. — Мой должок.

Они налили по рюмочке, выпили, закусили.

— Помнишь, я говорил тебе о ребятах?

— Ну?

— От них и кормлюсь, ага. Даю тысячу баксов, через две недели беру полторы.

— Уже на тысячи счет пошел?

— Скоро на десятки пойдет, без мелочевки. Ага.

— Серьезные ребята, — Виктор посмотрел на Митяя. — Познакомь как-нибудь?

— Познакомлю как-нибудь. Ага.

Митяй попрощался и, покачивая плечами, пошел к своей даме. «Интересная походка», — привычно заметил Виктор.

В тот вечер Парфений не пришел. У него появилась постоянная привязанность, молодая актриса его же театра, и нынче, по-видимому, у них была ночь любви. Виктор ушел до полуночи, рано лег и проснулся тоже неприятно-рано. Навел чистоту в квартире, полил шурочкины цветы. Умылся, вычистил зубы. Все, больше этому дню он ничего не должен, — как сказала Вера Павлова. Что дальше?

«Старею»- скривился желчно, бреясь перед зеркалом.

Поджарил яичницу, выпил кофе. Дела кончились.

— С собой-то что мне делать? С такой махиной-то как мне быть?

Пространство дня казалось неодолимым.

Придумав купить в ГУМе лезвия «жилетт», он поехал в центр. И, действительно, накупил мелочей, намозолил глаза заграничным ширпотребом, вывалился, обглоданный глумливым торжеством вещей. И замер перед новеньким храмом, церковью Казанской Божьей Матерью, белорозовой, с многочисленными кокошниками. Остановился.

Что с ним происходит? Он не знает, как прожить день, придумывает, как убить время. Время жизни! Вот перед воробьем, что скачет по брусчатке, такого вопроса не стоит. Дожил, воробью завидую… Потому что меня волнуют высшие вопросы, — привычно вывернул в свою пользу. — «Вся тварь разумная скучает, Иной без дела, тот от дел. Скучай и ты»… Нет, без публики цитаты не убедительны… Тоскливо оглянувшись по сторонам, на ширину Красной площади, на заснеженные ряды елей под кремлевской стеной, от Спасских ворот до Никольской башни, он свернул в Исторический музей.

Музей открылся недавно после многолетнего перерыва. В детской памяти Виктора хранились воспоминания об огромном мамонте, волосатом, с бивнями, и о железном шлеме, мече и кольчуге Дмитрия Донского. Его потянуло к чистоте тех впечатлений, к детскому холодку в душе под высокими стрельчатыми сводами, к памятникам русской истории. Он вошел и поднялся к кассе. Ему выдали красивый билет-сувенир, похожий на открытку с изображением Кремля и Музея, с древне-русскими письменами.

Как и раньше, всюду сновали школьники, водимые заботливыми женщинами-экскурсоводами с нежными материнскими голосами. Экскурсий было много, у каждого стенда. Мамонт исчез, но картина под потолком о древних охотниках, звериные шкуры на их телах, огромный зверь, попавший в яму, впечатляла по-прежнему. На стендах под стеклом лежало множество кремневых наконечников, каменных стрел, грубых каменных ножей, которыми невозможно отрезать хоть что-нибудь без зверских усилий, молотки, долбленая черно-окаменевшая лодка… Всегда тяжела была жизнь на земле, всегда сохранялась запредельным неотложным трудом! Его дурацкого вопроса… и подумать стыдно! Они донесли и передали жизнь ему, а он… как же он забыл об этом?

— Проклятые деньги! Я гибну в гнусном безделье. Что мне делать? Раздать деньги нищим? «Сом лупоглазый в тине болотной…» Надо спасать себя, спасать, пока не поздно. Спасать, спасать! — он бродил по залам, в отчаянии от самого себя.

Наружу Виктор вышел с твердым намерением измениться. Немедленно.

Над площадью светило солнце, пахло весной. Ряды елей вдоль зубчатой стены стояли ярко-зеленые, стряхнув с ветвей утренний снег. Виктор с воодушевлением прошелся по брусчатке, весело оглянулся на башни, на золотых орлов, на золотой крест над новенькой Иверской часовней.