Михаил Литов - Картина паломничества Страница 35

- Чем я тебе не нравлюсь?

- Я не сказал, что ты мне не нравишься. Я только хочу, чтобы ты нравился мне еще больше.

- Тогда слушай меня, а свои скороспелые мыслишки. В связи с твоей картиной скажу... В ней много всего наворочено, есть все, но я не изображен, - сказал Обузов, продолжая сомневаться. - Нет меня, не так ли? Я мог бы повесить картину у себя дома или в этом кабинете. Но меня на ней нет.

- Лучше дома, - заметил живописец. - Здесь обстановка холодная, официальная, и люди сюда ходят не для того, чтобы любоваться произведениями живописи. А для тебя эта картина имеет особое значение, я бы сказал, в ней заключен для тебя сокровенный смысл. Подобные вещи лучше держать, что называется, ближе к телу. Что же до подмеченного тобой отсутствия твоей драгоценной персоны на этом полотне, то оно объясняется прежде всего половинчатостью данной работы.

- Не понимаю. Объясни получше.

- Не важно, как понимаю данную картину я. Ты должен смотреть на нее своими глазами, и ты окажешься бесконечно прав, если в твоих глазах она предстанет одной, первой частью диптиха.

- Диптиха?

- Да, диптиха. И в этой части ты отсутствуешь. Зато во второй будешь присутствовать во всей своей красе. Другое дело, что возникнет эта вторая часть лишь при условии заключения между нами соглашения, того, что на твоем языке называется контрактом.

- А платить мне за обе части по-разному?

- Естественно. Но ты человек щедрый, и тебе не составит большого труда разделить одну внушительную сумму на две основательные части.

- Да, я не жадный человек, но я не люблю покупать вещи, в которых с первого взгляда не усматриваю практической пользы. Я трезвый человек, подчеркнул Обузов.

- А нравственная польза? А твое чудесное исцеление? И, наконец, подумай еще о том дополнении к своим радостным чувствам по поводу твоего выздоровления, которое получит твоя жена, увидев эту многое ей напоминающее картину.

- Ладно, почти убедил. Сколько ты хочешь?

Чулихин устроил паузу, выдумывая суммы, которые вряд ли могли уместиться в голове Обузова.

- Возможен и триптих, - сказал он после.

- Это еще что такое?!

- Это изображение твоей благоверной на третьем полотне. Разумеется, при условии особого соглашения.

Задумался делец, заточил себя накрепко в плену у мысли, сомневаясь, впрочем, что ступил на верный путь.

- Что же у тебя такие пространные замыслы? - сказал он рассеянно. Нельзя ли жену поместить прямо на второй картине?

- Мне кажется, больше будет соответствовать правде, если мы ее поместим отдельно, - возразил Чулихин.

- А можно и вообще без нее обойтись.

- Ты споришь и что-то доказываешь с точки зрения художественной и даже нравственной или только финансовой?

- Я смотрю на дело в целом...

- Почему же не спросить мнения твоей жены?

- Тогда лучше сразу сойдемся в цене трех картин. Я ее мнение знаю. Я ведь все-таки торгуюсь с тобой, милый. Мне денег не жалко, но я торговец и должен непременно торговаться. А она пойдет напропалую и заведет нашу сделку в такие дебри, что там ты сможешь без зазрения совести поднимать цену хоть до бесконечности. Женщин в наши дела лучше не впутывать. Одно дело, чтоб она, например, тебе позировала, это - пожалуйста и сколько угодно. Но упаси Бог давать ей право голоса в нашем соглашении. Ведь ей тут же взбредет на ум, что она сама по себе вырастет в цене, чем больше монет я выложу за твою работу. Не позволяй женщинам тщеславиться, вот мое правило.

Чулихин выразил удовольствие, что имеет дело с человеком, живущим по твердым правилам, и предложил не мешкая заключить их полюбовное соглашение полным расчетом.

- А эксперты? - воскликнул Обузов, изумленно всколыхнувшись всем своим крупным телом. - Разве они не должны определить истинную художественную ценность картины, а соответственно и ее рыночную стоимость?

- Я и есть этот эксперт, - уверенно заявил Чулихин.

Обузов сдался. Сделка тут же состоялась. В голове коммерсанта мелькнула даже мысль о небесполезности заведения в пределах его деятельности отрасли по купле-продаже художественных ценностей; тогда бы и Чулихин точно уж пригодился. Он достал бутылку коньяка и рюмки, задумался и, вспоминая недавние летние приключения, несколько жеманился, жмурился, как кот, и смотрел на живописца елейно и лукаво, еще никак не разъяснив тому, чем вызван этот внезапный его отказ от делового стиля. Чулихин залпом осушил рюмку и поставил ее рядом с бутылкой, намекая на продолжение.

- А хорошо было в тех краях, в той гостинице, - заблажил Обузов, смакуя коньяк; плоско, рисуя какое-то неожиданное усреднение своих выдающихся габаритов, развалился он в кресле, словно подавленный грузом неохватных мечтаний. - Там еще усадьба была, музэй какой-то, понимаешь, музэй в буквальном смысле этого слова. Еще тамошний абориген прибегал и торговался, пока Авдотья не отвесила ему коленкой под зад. Люблю ширь лугов, свежий воздух, пойменные и заливные всякие места, жаркое солнце, просторы родные. Славно отдохнул! Напоила меня Русь божественной своей красой! Я же думал, что умру, а не боялся и не трусил, нет. Мне было весело, до того весело, что я всего объема того веселья теперь и вспомнить не в силах. - Слезы навернулись на его глаза. Он вытащил из кармана пиджака пачку денег, отсчитал несколько банкнот и протянул Чулихину. - Возьми еще эту отдельную сумму и купи себе одежонку поприличнее, а то вид у тебя прискорбный. Возьми, браток, я от всей души даю, от чистого сердца.

Взяв деньги, Чулихин сказал:

- Я удовлетворен своей работой, я в отличном расположении духа, и это так естественно для человека, совершившего творческий подвиг. И все же на душе кошки скребут, тяжело и муторно, и на сердце гадко. Ведь не за горами старость, вся эта мерзость старения и умирания. Что нам делать?

- Нам с тобой? - спросил Обузов и вдруг подмигнул, но так неожиданно и проникновенно, что Чулихин даже не удивился.

- Нам, людям, - ответил он.

- Ты думай и расписывайся за себя. А о других не беспокойся, не пропадут. Каждый знает, что ему делать и как выкрутиться.

- Не о том я! - выкрикнул живописец тоскливо.

Обузов произнес назидательно:

- Моя правда, например, в том, что я, хоть и верчусь, как белка в колесе, умею все-таки пожить в свое удовольствие.

Довольный своими успехами, с карманами, набитыми невиданной им прежде кучей денег, Чулихин от Обузова пошел прямиком в уютное кафе на набережной. В его жизни восторжествовала некая весна, он физически ощущал свой новый статус, статус художника, чьи работы пользуются вниманием, мастера, работающего по контракту. Таковы были придворные живописцы, таковы, скажем, официальные архитекторы, - для него, Чулихина, роль несколько смешная, но и приятная. Денежная роль. И это очень существенно. Теперь он может расправить крылья, вправе оглядеться солидным господином и потребовать внимания к своей персоне даже от людей, вовсе не связанных с миром художественных исканий и подвигов или обузовской коммерции, которую ему предстоит обслуживать. Например, официантке, бредущей к его столику с ленцой и явной неохотой, стоит-таки присмотреться к нему и опознать в нем человека, чье мнение уважают даже столь высоко взлетевшие дельцы, как Обузов, и чьим талантом и вдохновением деятельность этих Обузовых будет поднята из праха и мерзости на вершины искусства.

Чулихин был уверен, что не подчинится требованиям будущих заказчиков, а сумеет навязать им свои понятия, привить им свой вкус. Поэтому его работа по контракту может и должна стать не подневольной и тошной пляской под чужую дудку, а широким, свободным творчеством, для самих заказчиков имеющим познавательное и просветительное значение. Чулихин усмехнулся, поняв себя и свое будущее таким образом. Он с удовольствием выпил бокал вина, предвкушая, как поразит официантку, все еще косившуюся на него с некоторой презрительностью, богатыми чаевыми. Да, он нынче полон жизни, некоего роскошного солнечного цветения, сильно отличающегося от пасмурности дня за окном кафе, и ему следует осмыслить, как и почему он пришел к этой полноте. Ведь надо же было случиться такому, что в паломничество, от которого он думал взять только прекрасный сюжет для тихой и скромной работы, втиснулся Обузов с его отчаянием и буйством, с его шумливостью и неисчерпаемым запасом денег, Обузов, которому тоже нашлось нынче применение. Вот как сложилось! Разве это не перст судьбы? Из летнего приключения выжал он максимум пользы и выгоды для себя. Это как ружье, которое, появившись на сцене, непременно должно выстрелить. И оно выстрелило, и выстрел все еще гремит в ушах Чулихина, и долго еще будет греметь. Тут та особенность, что духовное ловко и тесно переплелось с материальным, связалось в один узел. Это ли не сюжет? Любовался мастер цельностью и целым этого сюжета, не вспоминая о частностях, которые вполне могли омрачить его радость. И в том, что его судьба вдруг словно попала в ткацкий станок и вышла после обработки в нем искусным рисунком, он видел не волю провидения, а заслугу всей своей прежней жизни, многотрудной и упорной, подвижнической. Он выстрадал нынешний успех.