Татьяна Устинова - Сразу после сотворения мира Страница 37

Должно быть, в этом пикантном случае доказать свою невиновность гораздо труднее, чем кажется, а любой суд, разумеется, будет на стороне поруганной добродетели, а не гнусного мерзавца, решившегося на такое скотство!..

Всякие мелочи вроде той, что у Федора Еременко вряд ли есть необходимость брать кого-то силой, наверняка от добровольных желающих отбою нет, если и принимаются в расчет, то с поправкой на «всякое бывает». Негодяй, покусившийся на чью-то честь, должен быть наказан, и это совершенно справедливо.

Хорошо, что Оксане, образцу ума и логики, не пришло в голову обвинить Плетнева в том, что он изнасиловал ее дочь. Вряд ли она чего-то добилась бы, особенно учитывая некоторые обстоятельства, но нервов, времени и средств на оправдания могло уйти очень много.

Да и репутацию не восстановишь.

Как там? «Не покупается доброе имя, талант и любовь»? Насчет таланта и любви сомнительно, а вот доброе имя действительно – никогда и ни за какие деньги.

Плетнев подошел к перилам и посмотрел вниз. Дождь, должно быть, шел давно, лужи стояли в траве, и участок как-то съежился в размерах, стал сереньким.

Странное дело, «некоторые обстоятельства», от которых он прятался в деревне Остров, сейчас вспомнились ему просто так, и он не чувствовал больше ни гнева, ни брезгливости, ни страха.

Так уж получилось, ничего не поделаешь.

…Ты, ты во всем виноват, попробовала напомнить ему Оксана, и бриллианты полыхнули на ее шее, но ничего у нее не вышло.

Плетнев на этот раз не испугался.

…Полно! Я виноват только в том, что влюбился в неподходящую женщину, вот и все. Я виноват в том, что не понял сразу, насколько она мне не подходит! Она мне, а я ей. Вот все и запуталось, и распутывать я не буду, не хочу.

Разбирайтесь сами.

Проскрипела калитка, и Плетнев насторожился. В последнее время ее скрип не предвещал ничего хорошего. Потом зачавкало, зашуршало, и из-за угла показалась Элли.

Она была в оранжевом дождевике с капюшоном и резиновых сапогах. В руке – большая круглая корзина.

– Привет, – сказала она, закинув голову, и зачем-то добавила: – Это я.

– Как я рад тебя видеть, – сказал Плетнев, глядя на нее сверху. – Привет.

Она поднялась по ступенькам и аккуратно поставила корзину на пол.

– Мама прислала тебе поесть, – подошла, облокотилась о перила и тоже стала смотреть на дождь. – Мальчик сидит голодный, сказала она. У него совершенно пустой холодильник.

Так они стояли и смотрели, и Плетнев, не глядя на нее, думал: как я рад тебя видеть!..

В этом стоянии на террасе, шуме мелкого дождя, мокрой траве, оранжевом дождевике и корзине не было никакого вранья. Все понятно, просто и честно.

– Ты совсем замерз.

– Я давно тут стою.

– Принести тебе одеться?

– Спасибо.

– Это значит да или нет?

Плетнев улыбнулся, глядя на дождь.

– Ты молодец, что пришла, – похвалил он. – На самом деле я к вам собирался.

– Ты молодец, что к нам собирался.

Они еще помолчали, а потом Плетнев стал рассказывать:

– Мне было лет двадцать, и у меня порвались ботинки. А я ими очень гордился! Они были модные такие, на белой подошве. И удобные очень. Мне их тетя Поля, мамина сестра, подарила на день рождения. Я совершенно ни в чем не мог ходить. Мама говорила, что у меня не ноги, а катастрофа. Я их носил и зимой и летом, и нравились они мне. А потом порвались, просто от старости. И я понес их в починку. У нас на углу будка стояла, называлась «Ремонт обуви», и в ней всегда сидел старик-сапожник, такой сивый, понимаешь? Он взял ботинки, изучил со всех сторон, повертел по-всякому, отложил и спросил: «А что, других нет?»

Элли улыбнулась:

– Он же не знал, что эти ботинки, как моя майка с ослом. Подарок, да еще любимый.

– Не знал, – согласился Плетнев.

– Пойдем, – сказала Элли. – Ты все-таки замерз.

В два счета она накрыла на стол – очень красиво – и сварила кофе.

– Кофе бабушка тоже присылает из Кутаиси, – крикнула она, помешивая ложечкой в турке, – покупает зерна и как-то специально их обжаривает!

Плетнев что-то промычал в ответ. Он ел и наслаждался.

– Мы на ночь все двери заперли, – грустно сообщила Элли, пристраиваясь за стол напротив него. – Даже на балконе на втором этаже! Там все рассохлось и заело, мы ведь никогда не запираем, только осенью.

– Я же сказал, нужно во всем разобраться, и все станет на свои места.

– Ничего не станет.

– Элли, я знаю.

– И я знаю! Здесь никогда никто никого не убивал и не насиловал, Алеша!

– Никто никого и сейчас не насиловал, – буркнул Плетнев. – Я в этом уверен. Пей кофе. Как называется эта штука?

– Никак. Просто горячая лепешка с сыром.

– Умереть можно.

– Вот и хорошо.

– Мне нужно поговорить с Любой, – заявил Плетнев, доев лепешку. На всякий случай он посмотрел, есть ли еще, и оказалось, что есть.

– Она рано утром уехала в Тверь, к Федору.

– Елки-палки.

– Вечером должна вернуться. Так Валя сказала, потому что Игорек остался у них.

– Значит, вечером и поговорим.

Элли сбоку посмотрела на него и спросила, решившись:

– Алеш, ты на самом деле думаешь, что это ошибка? В отношении Федора? – Она говорила очень правильно, недаром дедушка Лордкипанидзе придумал особый метод сопоставления согласных! – Я мало его знаю, но мне тоже кажется, что вряд ли он мог совершить такую… мерзость.

– В Америке, – сообщил Алексей Александрович с набитым ртом, – ему сделали операцию на сердце. Я точно не знаю какую, но, должно быть, серьезную, если он год лежал в госпиталях и после этого ушел из спорта.

– Из какого спорта?.. В какой Америке?!

– В той, которая «Земля за океаном». Читала такую книжку?

– Ну, конечно, читала! Только при чем тут книжка?! – Она опять уставилась на него своими глазищами, и Плетнев попросил слезно:

– Слушай, не смотри на меня, а? Я подавлюсь.

Она еще посмотрела, а потом опустила глаза.

– После операции на сердце он почти не пьет, ему нельзя, – продолжал Плетнев, волнуясь даже больше от того, что она опустила глаза. – То есть ни о каком изнасиловании в пьяном угаре речи идти не может. Тогда о чем речь? О том, что абсолютно трезвый Федор, заметь, проживший полжизни в Штатах, силой взял какую-то женщину? В Штатах сажают не то что за изнасилование, а за неловкую попытку пригласить на свидание! Особенно тех, кто на виду, – спортсменов, актеров, политиков тоже! А он был на виду, если я все правильно понимаю.

– Наш Федор? – недоверчиво переспросила Элли. – Наш Федор Еременко?

– Ваш, ваш.

Он вздохнул и взялся за вторую лепешку с сыром.

С улицы раздалось короткое радостное блеяние, Плетнев с Элли посмотрели друг на друга, а потом кинулись на террасу.

Из куста торчала довольная и счастливая козья морда с букетом во рту. Морда как будто ухмылялась и подмигивала.

– Пошла вон!

– Боже мой! Я, наверное, калитку не закрыла! Уходи, уходи отсюда!..

Плетнев босиком скатился с крыльца. Коза покосилась на него и опять сунулась в куст. Хрустнули ветки, и мокрые гроздья цветов закачались.

Алексей Александрович, городской житель в пятом или шестом поколении, привыкший к костюмам ручной работы, супу из спаржи и «специально обученным людям», дал козе хорошего пенделя. Коза очень удивилась и высунулась из куста.

Тогда Алексей Александрович крепко и ухватисто взял ее за рога – она мотала башкой и норовила вырваться – и повел в калитке. Время от времени, изловчившись, он придавал ей ускорение пинком в шерстяную мокрую задницу.

Коза упиралась, но шла, Элли хохотала на террасе, и дождь все моросил.

Выгнав козу за ворота и тяжело дыша, он вытер ладони о штаны, накинул крючок на калитке и вернулся в дом.

– Слушай, как у тебя ловко получается, – сказала Элли и опять захохотала. – Я так не могу.

– Смейся, смейся.

– Она бодается! Я маленькая была, и меня однажды боднула коза. Я упала, ободралась вся, прибежал папа и спас меня. С тех пор я их боюсь.

– За кого ты вышла замуж?

Элли посмотрела на него, подошла к столу и стала собирать посуду. Плетнев налил себе кофе, совсем холодного.

– Сварить свежего?..

– Нет, неправильно ты спросила, – сказал Плетнев и стал качаться на стуле. – Ты должна спросить: почему тебя это интересует?..

– Он актер. Довольно хороший. Много снимается и в театре играет. Все говорят – талантливый.

Плетнев молча слушал.

– Я ушла от него, потому что он все время врет, – продолжала она как ни в чем не бывало, и Плетнев чуть не упал. То есть на самом деле чуть не упал. Стул поехал и почти завалился. Алексей вскочил и подхватил его. – Мама всегда говорит, что нельзя качаться на стульях. Дурацкая привычка. И главное, он врет не потому, что плохой или злой человек, а просто так. Он говорит, это свойство любой творческой натуры.

– Вранье? – настороженно переспросил Плетнев, который точно знал, что врут все и всегда.

– Когда приезжает под утро, он врет, что стоял в пробке, но забывает, что пробок по ночам не бывает. Когда ему нужно уехать, он врет, что его вызвал режиссер, но забывает, что режиссер улетел на съемки в Минск и мы его провожали. Когда он не привозит еду, врет, что все магазины закрыты, но забывает, что полно круглосуточных! Он врет, что заболел, когда проспал, врет, что был на репетиции, хотя пьянствовал у друзей, и они назавтра мне рассказывают, как чудесно посидели!.. Он врет, что поехал на радио, уезжает почему-то в Питер и приезжает через три дня, забыв, что уехал на радио!.. Он вообще все время врет. Он говорит, что жизнь не на сцене и не под камерой до такой степени скучна и однообразна, что он все время должен придумывать себе другую. То есть врать.