Василий Казаринов - Тень жары Страница 38

Я вспомнил, откуда знаю это поле. Это "Пейзаж в Овере" – выставлено в Пушкинском.

И что-то в этом холсте было не так, не на месте было. Что именно – я не понимал. Возможно, в промытом дождем пейзаже чувствовалось чуть больше вольного воздуха, терпкого, степного – как раз того, какой носят горячие ветры гуляй-поля, – автор оригинала был европейцем и дыхания этих горячих ветров знать никак не мог.

Я, наконец, добрался до смысловой точки нашего текста – это не месть, не каверза, не злой умысел. Это – мазок, след, оставленный кистью на холсте. Он не псих, этот парень, он всего-навсего – КОПИИСТ.

И, кажется, я догадываюсь, в какую именно композицию складываются мои "двенадцать палочек".

Поездка к морю заняла два дня. Я вернулся в Москву с твердым намерением отдохнуть.

Неделя вяло подползла к выходным; я плыл в сером потоке глупого, бездеятельного времени – вернувшись из города, пахнущего железом и морем, я бездельничал, перевернувшись на спину, разбросав руки; когда-то под нашим старым добрым небом я любил заплывать на самую середину Москва-реки и лежать в ней крохотным загорелым крестиком; лежать и не шевелиться, чтобы ленивое течение несло на закорках – куда? Куда-нибудь.

На второй день я заставил себя позвонить в контору и попросил передать Катерпиллеру: сюжет завершен, продолжения иметь не будет, рукопись отпечатана, выправлена, вычитана и уложена на полку – сохнуть, желтеть, сосать пыль. Ленка холодно поинтересовалась: так и передать?

Точно так, пусть расценивает мой звонок как телефонограмму.

Приличия ради, я вспомнил Бориса Минеевича и Викторию – как у них делишки, поправляются?

В общем и целом – в отношении физических кондиций – сносно, но чисто психологически... Они никак не приходят в норму, и неизвестно, придут ли вообще.

Напоследок она забросила удочку: ей лично я ничего не желаю передать? Какую-нибудь телефонограмму – не желаю?

Я сказал, что составление телефонограммы – это слишком трепетное занятие – больше одной в день мне не родить; телефонограмма – это как стих, ее нельзя высиживать, как наседка высиживает яйца, она должна созреть.

Ленка бросила трубку.

Остаток дня я провалялся на диване. Кажется, я начал впадать в состояние анабиоза. Единственный человек, способный меня в таком состоянии поднять с места, – это Бэлла. И она позвонила.

–  Подъезжай... Сейчас можешь?

С трудом, но все-таки, кажется, я мог.

–  У меня тут это...  – продолжала Бэлла.  – Машину...  – она задумалась; я представил себе, как она сидит у телефона на низком пуфике и листает в памяти свой инфернальный словарь.

–  Стырили?

–  Как? Стырили?  – странно, что этого термина не оказалось в ее необъятном словаре.

–  Можно по-другому,  – сказал я.  – Сперли. Свистнули. Помыли. Слямзили. Умыкнули.

Некоторое время она размышляла.

–  Не-е-е-т,  – раздумчиво отозвалась она.  – Это называется не так. По-русски это называется...

Я и сам догадывался, как это называется.

–  Приезжай. Посидим тихо. Без шума и звона. Втроем.

–  Втроем?

Ах, да – Слава анестезиолог. Тихо посидим – при свечах, вкусно поедим, потом меня уложат на старушкину раскладную кровать – перспектива не самая веселая, но выбора не было.

У метро я купил цветов – белых вперемешку с розовыми.

Бэлла встретила меня при параде, я едва ее узнал: темно-вишневое вечернее платье, бриллиантовые капли в ушах, новая короткая стрижка – это была Belle, но никак не Бэлка, которую я знал сто лет.

–  Я угодил на свадьбишный ужин?  – сказал я, рассматривая хозяйку.  – Ты очаровательно выглядишь. Наш вольный воздух тебе на пользу.

–  Слишком вольный,  – уточнила Бэлла.

Мы прошли в комнату. Наши предстоящие посиделки были обставлены примерно так, как я и предполагал: прекрасная сервировка, множество разных вкусностей, выставленных чисто по-русски: если уж салат, то ведрами, сыры – головами, колбасы – батонами, напитки – галлонами. Я прикинул, что провианта нам хватит дня на три. А выпивки – и подавно, ведь Бэлла, насколько я понимаю, решила с этим делом завязать.–  Слушай, у меня всегда было подозрение, что ты только прикидываешься француженкой.–  Да?

–  Ни один француз не позволил бы себе соорудить такой стол. Все французы, сколько я их знаю, страшные жмоты. Просто патологические.

–  Есть немного,  – согласилась Бэлла, проверяя перед зеркалом аккуратность зачеса.  – Который час?

–  Семь...

Она нервничала. Наверное, Слава уже должен был стоять у дверей.

Я устроился в кресле, подтащил к себе сервировочный столик с напитками.

–  Захватишь Славу с собой? Или сама тут осядешь?

–  Как-то не думала...  – Бэлла повела плечом.  – Как ляжет...  – она наморщила лоб, и я пришел ей на помощь:

–  Фишка?.. А чего? Устроишься тут в какое-нибудь совместное предприятие. А меня возьмешь к себе личным переводчиком.

–  Это с какой стати?!  – вскинулась Бэлла.  – Я идеально владею языком – и нашим, и вашим. И еще английским!

–  В том-то и дело, что идеально... Как ты переведешь слово "Deception"*[31] ?

–  Наебка!  – моментально перевела Бэлла.

–  То-то и оно.

Она подошла к окну, отстранила тяжелую штору, глядела во двор: все высматривала своего Славу.

Я спросил, что с машиной.

Да, ничего особенного, обычный советский цирк. Подъехала на заправку, выстояла минут сорок, наконец, дождалась заветного места у шланга. Пошла в будку платить, заплатила, вернулась, но машины на месте не нашла.

–  Ну,  – посочувствовал я,  – это вполне в рамках нашего теперешнего жанра. В милицию ходила?

Про милицию я спросил для проформы – и дураку понятно, что если на дворе у нас "Большой налет", то ходить в милицию не имеет никакого смысла. .

–  Да, была! Там отделение рядом, через два дома.

Была; по обыкновению устроила скандал и размахивала французским паспортом; преклонных лет капитан покорно внимал ее словоизвержениям, и в ответ грустно заметил: "Скажите, девушка, еще спасибо, что легко отделались".

–  Представляешь, твою мать! И говорит дальше: у нас ведь как? Останавливают вас на дороге – и кирпичом по голове...  – она прошлась по комнате: туда-сюда, туда-сюда.  – Где ж Слава? У него была операция. Плановая. Днем. Он сказал, что будет часов в шесть.

–  Номер больницы знаешь, конечно? И телефонный справочник давай...

В справочной, как обычно, занято. Я дозвонился в приемное отделение, мне ответил хрупкий высокий голосок – такие бывают у пятнадцатилетних девочек-практиканток из медучилища.

–  Вячеслав Сергеевич? Он занят. Непредвиденные обстоятельства. Недавно привезли пострадавшего – и сразу на стол. В ужасном состоянии, весь избит, сильно порезан... Вячеслав Сергеевич сейчас в операционной.

Девушка примолкла. Потом перешла на испуганный шепот:

–  Знаете, мне только что звонили... Да, по поводу этого пострадавшего.

Звонили и звонили – в приемное часто звонят и справляются о состоянии больного и шансах на выздоровление...

–  Да нет, вы не поняли...

Она была явно перепугана, эта сестричка, – я насторожился.

–  Что такое? Только спокойно, без нервов.

Звонил мужчина... Нет, не назвался и ни о чем не спрашивал. Узнав, что больной у нас, он приказал, чтобы врачи его не трогали: он должен умереть – и пусть он умрет.

–  Что ты ответила?!  – неосторожно выкрикнул я и затылком почувствовал, как Бэлла напряглась.

–  Как что? Что положено... Что пострадавший сейчас на столе.

–  Черт бы тебя побрал,  – тихо сказал я, но Бэлла, конечно, все слышала: она положила мне руку на плечо, и я через свитер почувствовал, какая у нее напряженная и холодная ладонь.

Я поднялся с банкетки, обнял ее и мягко повлек к столу. Усадил в кресло, стал успокаивать: ничего особенного, внеплановая операция, бывает... Они скоро закончат. Какую-то женщину с час назад доставили с подозрением на перитонит. Но подозрение не подтвердилось – просто аппендицит. Слава скоро закончит, наверное, уже закончил, снял перчатки, умывает руки.

Не знаю, положены ли анестезиологу перчатки, но Бэлла успокоилась.

Мы немного поболтали о том, о сем, о ее работе – Бэлла жаловалась, что на телевидении сейчас очень паршивая ситуация, фильмы плохо продаются, и вообще повсюду кошмарное сокращение – на Би-Би-Си недавно выперли чуть ли не половину штатного состава. Прошло, наверное, минут двадцать.

–  Слушай, а чего мы тут? Давай за Славой сгоняем, а?  – предложил я.  – Подхватим его там, еще тепленького, быстро доставим – от стола операционного к столу нашему.

По дороге Бэлла пару раз спросила, какая муха меня цапнула – я гнал, не обращая внимания на то, что дорога скользкая...

Это была старая больница – желтые приземистые корпуса за мощной чугунной оградой, уютный палисадник, круглая клумба в центре – в оправе чахлой, обглоданной сирени; щуплые фонарные столбы – сутулые – пялятся себе под ноги.