ПЬЕР - Герман Мелвилл Страница 38

«Благословение, подобное твоему, остается, но отражается и отдает обратное благословение сердцу, которое его произнесло. Я не могу благословить тебя, мою сестру, так как ты воистину благословляешь саму себя, благословляя мою ничтожность. Но, Изабель, продолжая испытывать первоначальное удивление от нашей встречи, мы сделаем сердца наши беспомощными. Позволь мне после повторить тебе, каков есть Пьер, какую жизнь до настоящего времени он вел, и чему после этого он должен следовать, – так ты немного подготовишься»

«Нет, Пьер, это моя обязанность; ты – первый, кто имеет право услышать мой рассказ; тогда, если он будет полезен тебе, ты должен будешь считать меня нетитулованным подарком. Слушай меня теперь. Незримые силы помогут мне, это не долго, Пьер, и не нечто сказочное. Слушай дальше – я уже успокоилась перед своим повествованием»

Во время некоторых кратких, прерывистых, тихих пауз в их столь позднем разговоре Пьер слышал мягкие, медленные, печальные, из стороны в сторону, задумчивые шаги над потолком, а в частых паузах, которыми прервалась странная история из следующей главы, то же самое мягкое, медленное, печальное, из стороны в сторону, задумчивое, и, по большей части, печальное движение становилось снова и снова различимым в тихой комнате.

III

«Я никогда не знала свою покойную мать. Самое далекое воспоминание о моей жизни не дает мне ни единой черты её лица. Если, действительно, моя мать жила, то она давно осталась в прошлом и не отбрасывает тени на земле, по которой она шагала. Пьер, губы, которые теперь говорят с тобой, никогда не касались женской груди; мне кажется, что меня не родила женщина. Мои первые проблески воспоминаний о жизни связаны со старым, полуразрушенным домом в некоем месте, которое не отмечено ни на одной карте, способной помочь в поисках. Если такое место действительно когда-то существовало, то оно также, кажется, было удалено от всего остального на земле. Это был дикий, темный дом, стоящий посередине круглого, расчищенного пологого склона в глубине чахлого соснового леса. Иногда вечером я боялась выглядывать из моего окна, чтобы призрачные сосны не смогли близко подкрасться ко мне, протянуть темные ветви и утащить меня в свою мерзкую тень. Летом лес нескончаемо гудел непреложными голосами неизвестных птиц и зверей. Зимой, когда его глубокие снега были испещрены, словно некая бумажная карта, ночными следами четвероногих существ, то даже солнцу дом никогда не был виден, и никогда не был виден человеку вообще. На круглом открытом пространстве темный дом стоял не прикрытым ни единой зеленой веткой или листом; открытый и беззащитный в сердце тенистого укрытия. Часть окон была грубо по вертикали забита досками, и эти комнаты были совершенно пусты, и никогда не посещались, хотя там даже не было дверей. Но часто, из отзывающегося эхом коридора я со страхом вглядывалась в них; все большие камины лежали в руинах, нижний ярус из задних камней был выжжен до самого сплошного белого крошева, и черные кирпичи с верха выпадали на очаг, смешиваясь тут и там со всё ещё падающей сажей давно погашенных огней. В каждой каменной плите под очагом в этом доме имелась одна длинная трещина; все полы просели по углам, а снаружи вся основная конструкция дома, опиравшаяся на низкий фундамент из зеленоватых камней, была завалена унылыми, желтыми гниющими подоконниками. Никаких имен, никаких случайных записок или писем, никаких книг в доме не было; никаких разговоров и воспоминаний о его прежних жителях. Он был немым как смерть. Ни одного могильного камня или насыпи, или какого-либо небольшого пригорка вокруг дома, говорящих о каких-либо похоронах взрослого или ребенка в прошлом. И потому нет никакого следа его истории, поскольку теперь полностью ушли и погибли мои малейшие знания о том, где этот дом стоял и о том, в каком месте он находился. Ни одного другого дома, кроме этого, я никогда не видела. Но как только я увидела эстампы с изображениями французских шато, то они сильно напомнили мне его тусклое изображение, особенно два ряда маленьких слуховых окон на развороте крыши. Но тот дом был из дерева, а эти из камня. Однако иногда я думаю, что дом был не в этой стране, а где-нибудь в Европе; возможно, во Франции; но все это не озадачивает меня, и поэтому ты не должен начинать из-за меня поиски, поскольку я не могу уверенно говорить на такие необдуманные темы.

«В этом доме я никогда не видела живой человеческой души, кроме старика и старухи. Лицо старика было почти черным от старости и представляло собой единую складку из морщин, его седая борода всегда спутывалась, испачканная пылью и частицами земли. Я думаю, что летом он немного трудился в саду или некоем участке как тот, что находился на одной из сторон дома. Все мои мысли здесь пребывают в сомнениях и беспорядке. Но сами старик и старуха, пожалуй, неизгладимо отпечатались в моей памяти. Я полагаю, что тогда они были единственными людьми, связанными со мной, что стало причиной того, что они взяли меня к себе. Они редко говорили со мной, но иногда бывало так, что темными, порывистыми ночами садились у огня и начинали смотреть на меня в упор, затем болтали друг с другом, а потом снова и снова глядели на меня. Они не были совсем недобрыми, но, я повторяю, они очень редко разговаривали со мной. Какими словами или каким языком они пользовались для общения друг с другом, я не могу вспомнить. Я еще часто желала узнать, по крайней мере, одно: находился ли дом в этой стране или где-нибудь за морем. И здесь я должна сказать, что иногда у меня появляются расплывчатые воспоминания о каком-то времени – вскоре после периода, о котором я теперь говорю – когда я болтала на двух разных детских языках, один из которых уменьшался во мне, тогда как другой и последний рос. Но об этом немного после. Женщина давала мне еду отдельно, поскольку я не ела с ними. Как-то раз они уселись у огня с буханкой и с бутылкой красного вина для себя, я подошла к ним, попросилась поесть вместе с ними и коснулась буханки. Но старик немедленно сделал резкое движение, как будто желая ударить меня, но не ударил, а женщина, впившись в меня взглядом, схватила буханку и бросила её в горящий очаг. Напуганная, я выбежала из комнаты и принялась искать кошку, которую я часто пыталась задобрить и подружиться с ней, но, по некоторой странной причине, без успеха. Но тогда, в моем испуганном одиночестве, я снова поискала кошку и нашла ее наверху, мягко скребущую нечто скрытое среди мусора из заброшенных каминов. Я позвала её, поскольку не осмеливалась войти в комнату с привидениями, но она только косо и бессмысленно посмотрела на меня и продолжила свою бесшумную охоту. Я позвала снова, и тогда она обернулась и зашипела на меня, и я сбежала вниз по лестнице, все еще уязвленная мыслью о том, что была изгнана и оттуда тоже. Я уже не знала, куда пойти, чтобы избавиться от моего одиночества. Наконец я вышла из дома на улицу и присела на камень, но его холод не пришелся мне по сердцу, и я поднялась и встала на ноги. Но голова моя кружилась, я не могла стоять; я упала и больше ничего не помню. Но следующим утром я оказалась в кровати в моей невеселой комнате, и там уже было немного черного хлеба и чашка воды для меня.

«Это я случайно рассказала тебе эту подробность из воспоминаний о моей молодости в этом доме. Я еще многое могу рассказать из того, что интересно, но этого достаточно, чтобы показать, какой образ жизни я в то время вела. Каждый день, прожитый тогда мною, я чувствовала все видимые особенности