Фридрих Незнанский - Чужие деньги Страница 39

— Что за мерзость, — скорее не обвиняюще, а недоуменно произнес он.

— Конечно, мерзость, — рассудительно согласилась Нора, — что такие вещи иногда скрываются за благополучным фасадом…

— Нет, не то! — перебил ее Питер. — Ведь это инцест — самое запретное из нарушений сексуальных норм. Даже у тех народов, у которых в древности предписывалась проституция, инцест Вызывал ужас. Когда Эдип узнал, что по неведению — подчеркиваю, по неведению — спал со своей матерью, он выколол себе глаза, лишил себя царства и отправился нищенствовать. А у нас, в современной Америке, все просто и мило. Добрый доктор вылечил нас, мы снова довольны и счастливы.

— А тебе что нужно, — сердито спросила Нора, — трагедию?

— Как ты проницательна! Да, если хочешь, мне нужна трагедия. Отсутствие трагедии убивает культуру.

— Почему обязательно убивает?

— Да потому! Хотя бы потому, что «Царь Эдип» Софокла — гениальная трагедия. А «Что случилось со Сьюзен» — слащавая ремесленная поделка.

— Вот поэтому ты так обожаешь русских, — заметила Нора. — Русские, вместо того чтобы жить нормальной порядочной жизнью, вечно делают из своей истории трагедию. Наверное, затем, чтобы выращивать на ней свою культуру.

— Знаешь, может, ты в чем-то права… В детстве я ненавидел большевиков, но сейчас, побывав в современной России и сравнив ее с Америкой, склонен отчасти их простить. Возможно, они именно хотели законсервировать ощущение трагедии, чтобы спасти Россию от благодушного обывательского самодовольства? Из самодовольства рождается ощущение, что главное — ничем себя не тревожить, а значит, ни во что не верить, потому что любая вера несет в себе тревогу и конфликт, хотя бы внутренний. А из тяги к бесконфликтности проистекает политкорректность. В России много безобразного, много страшного, много острых углов, но в ней — пока что — очень мало политкорректности. И тем она мне нравится.

— Ну если тебе не нравится политкорректность, давай, что же ты! Переходи на сторону мусульман, с которыми ты так воюешь. Зачем было с ними полемизировать до такой степени, что- тебя обвинили в расизме…

— Нора, — он один умел так подчеркнуто произносить каждую гласную ее имени, что оно превращалось в оскорбление: «Н-О-Р-А», — при всех недостатках нашей цивилизации, я считаю, что достоинств у нее больше — даже когда она сама от них отрекается. Здесь я готов отстаивать свою позицию, и расизм здесь ни при чем.

— Если будешь продолжать в том же духе, — нелогично, но обоснованно ответила Нора, — дождешься, что тебя уволят. На тебя подадут в суд… Прилетом тратить уйму денег на адвокатов…

— Так вот что тебя волнует! Угроза благополучию?

— Меня волнует мой муж! Моя семья! — вскрикивала Нора и начинала рыдать. Питер утешал, гладил ее, как маленькую, по голове, и продолжал… Продол жал поступать в том же духе. Продолжал быть Питером.

Самое обидное, что Нора его по-своему любили, Нет, правда. По крайней мере, когда они только что поженились и обследовали тела друг друга с дотошностью почти медицинской, якобы лишенной эротического компонента, на самом деле — бесконечно возбуждающей. Горячие денечки! Нора вся текла и вибрировала, стоило мужу просто взять ее за руку — просто подержать ее руку в своих… Оказалось, что Питер слишком необуздан, настоящий дикарь, пришлось долго приучать его к вежливости в постели, к тому, чтобы он, наступив на свою жажду удовлетворения, доставлял удовольствие партнерше. Честно говоря, и потом, много лет спустя, Питер оставался для нее соблазнителен. Но будем откровенны: секс — еще не все. У них разные интересы. Вне постели им совершенно не о чем говорить.

Так могло продолжаться сколько угодно долго — живут же другие супружеские пары, постоянно препираясь и даже находя в ссорах непонятный для других терпкий вкус. Логическую точку поставило это происшествие, которое Нора про себя называет то «избавлением», то «несчастным случаем», и, разумеется, пришлось обо всем договариваться в обход Питера, он был снова в России, на него навалили груз выпуска русского «Келли», и в конце концов она осталась совсем одна. Дети учились в элитной школе, откуда отпускают только на каникулы, все сложилось удачно, нет, конечно, неудачно, если пришлось избавляться. Сейчас есть хорошие клиники. Превосходные анонимные клиники. Вся процедура проходит за день, и с наркозом никаких проблем. Почему это ужасает? Косные люди, косное общество. «Нора, мы же христиане!» — сказал бы Питер. Да, у них был превосходно красивый обряд венчания в православной церкви. Но после венчания жизнь вступает в свои права, и приходится иметь дело с тем, что само по себе некрасиво. Нора не хотела еще одних родов. Она не чувствовала и себе силы растить и обеспечивать еще одно живое существо. Если бы точно знать, по крайней мере, что это существо будет принадлежать ей, и только ей! Дети обожали Питера, который редко посещал свой дом, и были равнодушны к матери, которая вечно с ними возилась… конечно, пока они не в школе.

Когда Нора лежала на этом столе с растопыренными ногами, ожидая, чтобы вплотную приблизилась маска, из которой тянуло холодом и забвением, ей пришла в голову забавная мысль: сейчас из нее выскребут Питера. Не плод, зародившийся в ней из семени Питера, а самого Питера Зерноу, наскучившего ей со своими авантюрами, и со своими нравоучениями, и со всем своим внешним и внутренним видом.

— Но мы же христиане! — возмутился Питер, когда узнал. Каким образом он добыл сведения, спрашивать было бесполезно: настоящие высококлассные журналисты не раскрывают своих источников. — Как ты могла убить ребенка?

Питер редко сердился, но в этом своем состоянии был просто пугающ. Лучшим средством против его гнева были слезы, но Нора была плохой актрисой и не умела заплакать по заказу, поэтому принялась возражать:

— Питер, но это же еще не был ребенок. Это было просто скопление клеток.

— Это скопление клеток было нашим ребенком!

— Не кричи, пожалуйста! Разве я не имею права распоряжаться своим телом?

— Это не было твое тело, Н-О-Р-А. Это было тело отдельного от тебя человека, которого ты не пустила в жизнь. На то, чтобы жить, он имел все права.

— Но я бы не любила его! Я заранее чувствую, что я бы его не любила! Я бы не уделяла ему достаточно внимания…

— Можно подумать, ты уделяла достаточно внимания старшим детям. Сперва — элитный детский сад, потом — элитные школы… Дети росли, как сироты!

— Кто же в этом виноват? Ты первый бросил наших детей! Ты всегда бросал детей и меня, чтобы погрузиться в свою журналистику. Вот и в этот раз ты уехал, и я не знала, вернешься ли ты, и оставил меня беременной, и я подумала: чем ребенку расти без отца, ему лучше вообще не быть, и так получилось, что… что… ребенок…

Норе удалось наконец вызвать слезы. Питер смущенно погладил ее по голове. Прикосновение не доставило Норе удовольствия. Собственно, неудовольствия оно тоже не вызвало. Муж не стал ей противен, он просто был где-то там, далеко-далеко, за океаном… возможно, в России, не признающей политкорректности.

Призрак Рино[4] возник на семейном горизонте. Но как делить имущество, заработанное преимущественно Питером? Подумать страшно! Условия их брачного контракта недостаточно справедливы к Норе, которая была богатой наследницей, в отличие от предприимчивого, но вечно нуждающегося Питера. Все меняется. Вступая в брак, думаешь, что счастье будет длиться вечно; когда же трезво понимаешь, что вечности человеческим замыслам не дано, начинаешь видеть, что богатство — тоже вариант счастья, по крайней мере, его необходимый компонент… Питер, конечно, не урежет расходы на детей, которым предстоит еще долгое образование, но посчитает несправедливым содержать жену, привыкшую к высокому уровню трат. Значит, предстоит долгая возня с адвокатами. Бракоразводный процесс — затяжное и само по себе дорогое удовольствие.

Ментоловая сигарета кончилась, как кончается все хорошее. Но день был солнечным, и блюдце было фарфоровым, и Питер был мертв… Да, ее муж лежит в могиле, и его похоронили по высшему разряду, с подобающей скорбью и произнесением речей над запечатанным свинцовым гробом, потому что — бедняжка, бедняжка Питер! — кашицу, которая так недавно была его телом, пришлось отскребать со стен и потолка какой-то русской квартиры.

Нора улыбнулась — внутренней улыбкой, без участия губ: после тридцати лет она ограничила мимику, чтобы подольше обходиться без пластической операции. Как замечательно, что это произошло в России! Если бы такая гибель настигла Питера в Америке, какой-нибудь шустрый полицейский мог бы заподозрить, что его убила жена. И сейчас, варясь в черных мыслях, так контрастирующих с необычным для декабря сиянием солнца, Нора подозревала, что шустрый полицейский был бы в некотором смысле прав.