Екатерина Лесина - Райские птицы из прошлого века Страница 39

– И так загорели… Вы любите солнце?

– Да. А вы?

– А я нет. Солнце – это смерть. Палящий всадник, что появляется на востоке и летит на запад, неся лишь разруху. Пустыня – его дом. И он желает разнести пески ее по миру, иссушить океаны и моря, а также все живое, до чего сумеет дотянуться.

Она говорила это равнодушным тоном, как будто не было ей дела до океанов, морей и всего живого.

– Значит, вы любите ночь? – спросил я, надеясь перевести этот разговор в шутку.

– Ничуть. Ночь – это мрак. Мрак – это смерть. Скажите, а вам случалось спускаться вниз?

– Куда?

– Вниз. – Профессор повторил слово с придыханием, более подошедшим бы восторженной девице, чем лицу ученому.

– Здесь нет подземелий. Ну таких, о которых следовало бы упомянуть, – сказал я, вновь ощущая странный неудобный интерес этой пары. – Вам надо бы в Долину Царей.

– Нет, милейший, – профессор расстегнул первую пуговицу пиджака и сунул руку за пазуху. – В Долине Цагей не осталось ничего, что стоило бы упоминания. Или времени… особенно времени.

Он вдруг забыл, что должен картавить.

– Посмотрите, – из-за полы появился сверток, самый обыкновенный, который сотнями изготавливают местные умельцы, чтобы потом продать с заверениями, будто бы продают последнее сокровище Египта. И, роняя слезы – почти так же легко, как проклятия, – врут, что карта эта досталась им от деда, а тому – от прадеда… И тянется цепочка поколений в глубь веков, достигая самого дна времени, где еще обитают царственные фараоны, коварные жрецы и хитроумные министры.

И люди, зачарованные сказкой, платят. Уже потом, оставшись наедине с собой, удивляются, каким чудесным образом случилось так, что они, разумные, поддались искушению.

Судьба этих карт – украшать стены салонов. Или отправляться за море приложением к письму.

Роберт бы обрадовался, получив подобную.

– Вот… я понимаю, о чем вы думаете. – Профессор убрал со стола тарелки, ножи, вилки и вообще все, что хоть как-то, самым случайным образом способно было повредить драгоценной подделке.

– Она подлинная, – сказала Ольга и подалась вперед. – Она подлинная. Поверь.

Ей? Никогда.

В черных глазах я прочел приговор. И потому отвернулся, наклоняясь к карте. На ней, едва различимые на темном папирусе, слишком целом, чтобы быть настоящим, выплясывали иероглифы. В центре же был изображен огромный глаз.

– Здесь, – профессорский палец накрыл зрачок. – Именно здесь сокрыто величайшее сокровище древнего мира! Глаз Гора!

– Истинный, – добавила Ольга.

По-моему, она смеялась, но надо мной или же над собственным супругом?

– Во время войны со змееголовым Сетом Гор лишился глаза, который укатился в пустыню и затерялся средь песков. Пока однажды его не нашла голубка.

В пустыне? Но профессор верил в то, что говорил.

– Маленькая голубка, которую принесла песчаная буря. Голубка была голодна и измучена, она должна была умереть, но нашла синее зерно… и проглотила его.

Чудесно. Меня нанял очевидный безумец, чья жена – демон, куда более реальный, чем все египетские вместе взятые. А я сам? Нормален ли я?

– Глаз бога исцелил голубку. И подарил ей силы, чтобы добраться до Нила. Чудесная птица появилась в храме бога и, сев на его колени, отрыгнула проглоченный глаз. Тогда жрецы поняли, что случилось чудо!

И возрадовались настолько, что подарили голубке золотую клетку. Определенно, практичный склад ума мешал мне верить в эту сказку.

– Однако вышло так, что у бога уже было два глаза, ведь его раны исцелились. Жрецы долго решали, что делать с третьим, но ответ подсказала та же голубка. Она подхватила глаз и понесла его в пустыню, и летела так, чтобы люди успевали за ней. Голубка отвела их в то место, где некогда кипела битва Гора и Сета. Света и тьмы.

– Там, по традиции, заложили храм. Его строили лучшие мастера, зная, что сами навеки останутся при этом храме. – Ольга коснулась ногтем уголка губ. – Это место существует. Оно стоит в пустыне, запретное, запертое, наполненное золотом. Тебе же не помешает немного золота?

О да, несуществующее золото существенно пополнит мои карманы!

– Просто поверь, – попросила она, заглянув мне в душу. – Поверь мне.

И черт побери, я поверил.

Мы вышли из Каира спустя три недели. Все это время я гостил в доме Эддингтонов. Пусть профессор и уверял, что мое присутствие в экспедиции просто-таки необходимо, однако он не удосужился пояснить, в чем же состоят мои обязанности. Также меня не допускали и до сборов. Эддингтон, вновь прежний, нелепый, картавящий Эддингтон самолично руководил всем.

Он нашел караванщика – худого, как вяленая треска, бедуина с шальными глазами опиомана. К бедуину прилагалась пара мальчишек-погонщиков и дюжина верблюдов, крупных злобных тварей, чьи полные горбы и лоснящаяся шерсть свидетельствовали о немалом здоровье.

Эддингтон составил список оборудования, которое казалось ему необходимым, включая крепчайший арабский кофе в зернах, три шелковых платка и фарфоровый сервиз для Ольги. На все мои вопросы мне отвечали одинаково:

– Повегьте, милый дгуг, вам ни к чему бгать на себя лишние заботы, – профессор полировал очечки вельветовой тряпицей и улыбался так, как если бы не было в его жизни секунды, более счастливой.

– Конечно, но я ведь должен…

– Ничего вы не должны. – Ольга появилась, как всегда, в самый неподходящий момент, и душный запах ее духов парализовал мою волю. – Вы ничего нам не должны. Кроме вашего слова. Вы же не разбрасываетесь словами столь же легко, как эти?

Она указала на слуг-египтян, что копошились во дворе, растаскивая коробки, переупаковывая их содержимое в седельные мешки, в мешки обыкновенные, да и просто в ящики покрепче.

– Любопытство опасно. – Ольга протянула мне сигарету, из тех, тонких, ароматных, что призваны придать облику дополнительную женственность. – Вам ли не знать?

– На что вы намекаете?

Стоит ли говорить, что она не ответила. Да и я не нуждался в ответе. И тем же вечером, поднявшись к себе, запершись изнутри, как делал это с самого первого дня, взялся писать письмо Роберту.

Почему именно сейчас?

Я говорил себе, что причиной тому – высокая вероятность моей смерти, ведь пустыня беспощадна к глупцам, мечтателям и безумцам, уж не знаю, кем именно я являлся. И, выводя слово за словом, я описывал всю мою жизнь, впихивая ее на три листа хорошей писчей бумаги с водяными знаками.

Я старался писать в манере шутливой, как если бы ничего серьезного со мной не могло случиться, но понимал – Роберт сумеет увидеть истину.

Если уж мне суждено погибнуть, то хотя бы попрощаюсь с лучшим другом…

Что ж, теперь он попрощался со мной, и мне придется последовать его примеру.

Итак, покинув Каир, мы взяли курс на озеро Карун, но лишь затем, чтобы, преодолев половину пути, свернуть на запад, туда, где не было ничего, кроме пустыни.

Что сказать о пути? Найдется тот, кто сумеет восхититься красотой пустыни, сравнит ее с океаном, воды которого достаточно плотны, чтобы держать людей и животных. Он расскажет о закатах и восходах, когда раскаленный солнечный диск ныряет или же выныривает из песчаной домны, чтобы раскалять ее изнутри. Он споет о приливах и отливах, об изысканных гребнях барханов и тайнах миражей…

Если найдется тот, кто полюбит пустыню.

Я ее ненавидел. Лишь там, оказавшись внутри этого зверя, я понял, насколько он огромен, насколько ненасытен и жаден до малейшего проявления жизни.

Ольга не солгала. Пустыня – чаша, наполненная песком до краев и треснувшая под его тяжестью. И вот он льется через пробоину, захватывая все больше и больше места… Именно песок злил сильнее всего. Не удушающая жара, когда каждое движение становилось подвигом. Не жажда, к которой я в самом скором времени приноровился. Не змеи, скорпионы и пауки – лишь этим тварям удавалось выживать в аду Сахары, но песок. Порой мне казалось, что я уже сам сотворен из песка. Одно неловкое движение – и я рассыплюсь, а ветер пополнит мною гриву очередного бархана…

И стыдно было, что я, самый молодой и крепкий, оказался и самым слабым. Я не веду речь о бедуине или носильщиках, нанятых Эддингтоном и чувствовавших себя столь же уверенно, как и верблюды. Я говорю об Ольге и самом профессоре, который не растерял былой бодрости, но, напротив, был полон самых радужных надежд.

Ольга… Ольга являлась частью этого мира. Ее животное – тонконогое, сухопарое, предназначенное для скачек, а не перевозки груза, – слушалось ее едва ли не охотней, чем собственного хозяина. И хозяин этот не смел перечить «леди-сагиб». Она же восседала в седле, закутанная в белую мужскую тунику, и казалась мне призраком, ведущим наш караван к погибели. Изредка Ольга оборачивалась, взгляд ее скользил по верблюжьим и человечьим спинам, по мешкам и ящикам, но в конце концов всегда останавливался на мне. И в этот миг я смотрел на нее, в нее, желая победить это существо хотя бы в нехитром состязании.