Аркадий Адамов - Петля (Инспектор Лосев - 2) Страница 39

Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно подстрижен - узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная, сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук. Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, - "рекламный мальчик". Когда он входит, комната моя наполняется резким запахом одеколона.

Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся мне вопросам:

- Давно в Москве, Владимир Карпович?

- Ровно две недели, - охотно отвечает он. - Отпуск использую. Круглый год, знаете, живу на курорте, утомительно, - он позволяет себе пошутить. Надо когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю. Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае - сатира, - и туманно поясняет: - Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую. "Штрихом и словом о нездоровом". Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.

- Но и дел не чураетесь? - усмехаюсь я, - Слышал, вы в министерство заглядывали?

- Да разве от этих дел куда убежишь? - подхватывает Лапушкин. Услышали, что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не привык. Интересы дела и интересы коллектива - это первое. Остальное бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?

- А у кого же вы в министерстве бывали?

- У кого?.. - Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже почему-то испуг. - Я был... Даже не помню, честное слово... столько, знаете, людей, контактов... - бормочет он. - И знаю их всех мало.

Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?

- Вы товарища Меншутина там знаете? - спрашиваю я.

- М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю... То есть слышал! - спохватывается Лапушкин. - Слышал. Н-но... Не видел. Лично. Не пришлось, знаете...

- А секретаря его, Топилину?

- Нет, нет! - в испуге восклицает Лапушкин. - Вообще... не знаю! - Он энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то еще опаснее.

- Не знаете его секретаря? - удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может быть, даже беды.

- Секретаря знаю... Но что Топилина... откуда же? - все так же сбивчиво лепечет Лапушкин. - Ну, сидела... и никаких... этих самых... сюжетиков...

- Бросьте, Владимир Карпович, - не выдержав, говорю я. - Ведь вы за ней и ухаживать пытались.

- Я?! Никогда! - с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. - Злые языки! Бабьи! Из зависти!.. Из... из ревности! Сплетни разводят! Конечно... одинокий мужчина... Молодой... недурен... образован... кругозор...

В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.

- Ну, хорошо, - обрываю я его. - Значит, Топилину вы не знаете. Тогда напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер. Это-то вы в состоянии сделать?

- Вечер. Двенадцатого. Понедельник, - как ученик перед доской, повторяет Лапушкин. - Одну минуту. Только сосредоточусь.

Он заметно успокаивается.

А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне... Вера никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.

Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:

- Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. "Баню" смотрел. Чтобы не быть незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.

Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я раздраженно машу рукой:

- Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До свидания.

Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой поделать.

Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно. Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши стоит в маленьком зальце при больничном морге.

Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели, а старуха - это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни женщины.

Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.

Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько, оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.

А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что большинство из них вовсе не работники милиции. Откуда они? Мужчины, женщины, пожилые и средних лет, а рядом совсем молодые ребята и девчата, скромно одетые, рабочего вида люди, судя по всему, жители этого района - района, где был убит Гриша.

Рядом с собой я обнаруживаю Николая Ивановича. Длинное лицо его с тяжелым, оттянутым вниз подбородком и ввалившимися щеками, на которых пролегли борозды и складки морщин, кажется сейчас совсем старым.

- Откуда столько народу? - тихо спрашиваю я его, не поворачивая головы.

- Объявление о похоронах всюду повесили, - тоже еле слышно отвечает он. - По всему району. Неужто не видел?

- Я тут с того раза не был. Что написали?

- "При задержании опасного преступника погиб работник московской милиции майор Г.А.Волович, - цитирует мне на память Николай Иванович. Траурный митинг состоится в морге районной больницы..." Ну, а дальше время, число и адрес. Остальное на словах людям объяснили.

- Выходит, жители пришли?

- Именно.

- И с того двора пришли?

- Да. Это мы особенно постарались.

- Небось знают, что Федька убил?

- Ни одна душа не знает. Это мы тоже постарались.

Я не выдерживаю и скашиваю глаза на Николая Ивановича. И начинаю кое-что подозревать. А Николай Иванович в ответ на мой вопросительный взгляд чуть заметно горько усмехается и все так же тихо объясняет:

- Что в том сарае был Федька, знали только четыре человека: Анна Сергеевна, его мать и Зинченко с Алешкой. Этих двоих мы арестовали, Анну Сергеевну попросили молчать, ну, а старуха и без этого умрет, а не скажет.

- А зачем все это? Пусть бы знали.

- Кузьмич велел. Потом узнают А пока мы слух пустили, что это какой-то, мол, неизвестный стрелял.

М-да... Что-то затеял Кузьмич... Это уж точно. Даже узнавать себя в толпе не велел, вспоминаю вдруг я Но вслух все эти мысли я, конечно, не высказываю. Строгая наша служба приучает не бросаться словами. Вот и Николай Иванович ничего больше не говорит, хотя, наверное, кое-что еще и знает, раз был привлечен к этой работе.

Со двора заходит начальник отделения милиции, где работал Гриша. Это невысокий, плотный, седоватый подполковник, красное обветренное лицо и совсем белые усы. Единственный здесь человек в форме. Он снимает фуражку и, держа ее по форме на согнутой руке, на минуту замирает возле гроба, сумрачно глядя на восковое Гришино лицо. Потом он делает шаг в сторону и гудит простуженным басом:

- Пора начинать митинг, товарищи.

Затем, держа фуражку все так же, на согнутой руке, он почтительно подходит к Гришиной матери и спрашивает:

- Вы разрешите, Мария Трифоновна?

Вместо ответа старушка вдруг утыкается лицом в его шинель и горько, в голос плачет.