Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж Страница 39

— Я знаю одно, сударь, — отвечал Ноэль, — эта смерть причинила мне самому непоправимый вред.

«Наконец-то, — подумал г-н Дабюрон, — вот мы и добрались до писем, ничем не скомпрометировав папашу Табаре. Мне было бы жаль причинить даже малейшую неприятность этому славному и хитроумному человеку».

— Непоправимый вред? — переспросил он. — Я надеюсь, уважаемый метр Жерди, вы объясните, что это значит.

Ноэль явно чувствовал себя все неуютнее.

— Я знаю, сударь, — отвечал он, — что не только не должен вводить правосудие в заблуждение, но обязан сообщить ему всю правду. Тем не менее в жизни существуют обстоятельства столь деликатные, что совесть порядочного человека не может не считаться с ними. И потом, как это тягостно — против своей воли приподымать завесу над мучительными тайнами, разоблачение которых может подчас…

Г-н Дабюрон остановил его движением руки. Следователя тронула печаль в голосе Ноэля. Заранее зная то, что ему предстояло услышать, он страдал за молодого адвоката. Он повернулся к протоколисту.

— Констан! — произнес он со значением.

Эта интонация служила условным знаком: долговязый протоколист неторопливо поднялся, заложил перо за ухо и степенно удалился.

Ноэль оценил деликатность судебного следователя. На лице его выразилась живейшая признательность, он бросил на г-на Дабюрона благодарный взгляд.

— Я бесконечно обязан вам, сударь, — борясь с волнением, проговорил он, — за ваше великодушное внимание. То, что мне придется рассказать вам, крайне для меня тягостно, но вы облегчаете мне задачу.

— Ни о чем не беспокойтесь, — отозвался следователь, — я запомню из ваших показаний только то, что покажется мне совершенно необходимым.

— Я чувствую, сударь, что плохо владею собой, — начал Ноэль, — будьте же снисходительны к моему замешательству. Если у меня вырвутся слова, на ваш взгляд, слишком горькие, не обессудьте, это получится невольно. До недавних пор я полагал, что я незаконнорожденный. Я не постыдился бы признаться в этом, если бы так оно и было. История моя проста. Я не лишен честолюбия, трудолюбив. Кто не имеет имени, должен уметь его себе сделать. Я жил в безвестности, замкнуто, во всем себе отказывая, как и следует человеку из низов, желающему подняться наверх. Я обожал ту, которую почитал своей матерью, и был убежден, что она меня любит. Пятно моего рождения было причиной некоторых унижений для меня, но я их презирал. Сравнивая свой удел с участью многих и многих, я полагал, что и в моей судьбе есть кое-какие преимущества, но тут волею провидения в руки мне попали письма, которые мой отец, граф де Коммарен, писал госпоже Жерди, которая была в то время его любовницей. Прочитав эти письма, я убедился, что я не тот, кем себя считал, и госпожа Жерди мне не мать.

И, не давая г-ну Дабюрону вставить слово, он повторил все то, что двенадцать часов назад рассказывал папаше Табаре.

Это была та же история, содержавшая описание тех же событий, изобилующая теми же точными и убедительными подробностями, но тон рассказа изменился. Насколько накануне, сидя у себя дома, молодой адвокат был выспрен и необуздан, настолько сейчас, в кабинете судебного следователя, он оставался сдержан и скуп на громкие слова.

Казалось, он точно рассчитал, как преподнести свой рассказ каждому из слушателей, чтобы сильнее поразить обоих.

Папаше Табаре с его обывательскими представлениями о жизни предназначалось показное неистовство, г-ну Дабюрону, человеку утонченного ума, — показное смирение.

И если накануне он возмущался против несправедливой судьбы, то теперь смиренно склонял голову перед слепым роком.

С истинным красноречием, в самых уместных и ярких выражениях описал он все, что пережил наутро после своего открытия, — горе, растерянность, сомнения.

Чтобы увериться окончательно, он нуждался в несомненном подтверждении. Мог ли он надеяться получить его от графа или г-жи Жерди, сообщников, заинтересованных в сокрытии истины? Нет. Но он рассчитывал на свидетельство кормилицы, бедной старухи, которая его любила и на склоне дней была бы рада избавиться от мучительного бремени, тяготившего ее совесть. После ее смерти письма обратились в бесполезный хлам.

Потом он перешел к объяснению, которое имел с г-жой Жерди. Тут он был щедрее на подробности, чем в разговоре со стариком соседом.

Из его рассказа следовало, что сперва она все отрицала, но под градом вопросов, перед лицом непреложных фактов дрогнула и созналась, хотя и объявила, что ни за что не повторит этого признания и будет ото всего отпираться, потому что страстно желает сохранить за родным сыном богатство и высокое положение.

После этого объяснения, как полагал адвокат, у бывшей любовницы его отца и начались первые приступы болезни.

Кроме того, Ноэль поведал о своем свидании с виконтом де Коммареном.

В его повествовании проскользнули, пожалуй, легкие неточности, впрочем, столь незначительные, что едва ли можно было поставить их ему в вину. К тому же в них не было ничего порочащего Альбера.

Напротив, адвокат настаивал на том, что этот молодой человек произвел на него наилучшее впечатление.

Разоблачения Ноэля он, правда, выслушал с некоторым недоверием, но в то же время с благородной твердостью и мужественно, как человек, готовый склониться перед законом.

Ноэль с воодушевлением описал своего соперника, которого не испортила беспечная жизнь и который расстался с ним без единого злобного взгляда; он сказал, что чувствует сердечное расположение к Альберу, ведь, в сущности, они — братья.

Г-н Дабюрон выслушал Ноэля с напряженным вниманием, ни единым словом, ни жестом, ни движением бровей не выдавая своих чувств. Когда рассказ был окончен, следователь заметил:

— Но как же вы можете утверждать, сударь, что смерть вдовы Леруж, по вашему мнению, никому не была выгодна?

Адвокат не ответил.

— Мне кажется, что теперь позиция господина виконта де Коммарена становится почти неуязвима. Госпожа Жерди лишилась рассудка, граф будет все отрицать, письма, которые есть у вас, ничего не доказывают. Надо признать, что убийство пришлось этому молодому человеку как нельзя кстати и совершилось чрезвычайно вовремя.

— Что вы, сударь, — воскликнул Ноэль, протестуя от всей души, — это подозрение чудовищно!

Следователь испытующим взглядом впился в лицо адвоката. Что это искреннее великодушие или притворство? В самом ли деле Ноэль ничего не заподозрил? Но молодой адвокат, ничуть не смутившись, тут же продолжал:

— Какие опасения, какие причины могли быть у этого человека бояться за свое положение? Я не угрожал ему даже намеком. Разве я появился перед ним как разъяренный ограбленный наследник, который желает, чтобы ему сразу же, немедленно вернули все, чего он был лишен? Нет, я просто изложил Альберу все факты и сказал: «Что вы об этом думаете? Как мы с вами рассудим? Решайте!»

— И он попросил у вас время на размышления?

— Да. Я ему, можно сказать, предложил съездить вместе к мамаше Леруж, чтобы ее свидетельство рассеяло все сомнения, но он как будто меня не понял. А ведь он прекрасно ее знал, он ездил к ней вместе с графом, который, как я выяснил уже потом, давал ей немалые суммы денег.

— Вам эта щедрость не показалась странной?

— Нет.

— У вас есть какое-либо объяснение тому, что виконту явно не захотелось съездить к ней с вами вместе?

— Разумеется. Он сам мне сказал, что предпочитает прежде поговорить с отцом, который сейчас в отъезде, но через несколько дней должен вернуться.

Правду всегда узнаешь: лгуна выдает фальшь в голосе; все на свете это знают и не устают повторять. У г-на Дабюрона не оставалось ни малейшего сомнения в чистосердечии свидетеля. Ноэль продолжал с простодушной искренностью честного человека, чьего сердца никогда не задевало своим совиным крылом подозрение:

— Я тоже склонялся к тому, что сначала следует поговорить с отцом. Я не желал никакой огласки, больше всего мне хотелось бы прийти к полюбовному соглашению. Будь у меня сколько угодно доказательств, я и то не стал бы затевать судебный процесс.

— Вы не подали бы в суд?

— Никогда, сударь, ни за какие сокровища! Неужели, — прибавил он гордо, — желая вернуть себе имя, которое мне принадлежит, я начал бы с того, что обесчестил его?

На сей раз г-ну Дабюрону не удалось скрыть самое искреннее восхищение.

— Поразительное бескорыстие, сударь! — произнес он.

— Мне кажется, — отвечал Ноэль, — что это просто самое разумное решение. Допустим, на худой конец я решился бы уступить Альберу принадлежащий мне титул. Спору нет, Коммарен — громкое имя, но я надеюсь, что лет через десять мое имя тоже станет известным. Я лишь потребовал бы денежного возмещения. У меня ничего нет, и нужда частенько мешала моей карьере. Почти все, чем госпожа Жерди была обязана щедрости моего отца, уже прожито. Большую часть средств поглотило мое образование, а заработок мой лишь недавно начал превосходить расходы. Мы с госпожой Жерди живем весьма скромно. К сожалению, хоть вкусы у нее самые умеренные, но она не умеет экономить, деньги текут у нее сквозь пальцы, и трудно даже представить себе, сколько средств поглощает наше хозяйство. В конце концов, будь что будет: мне не в чем себя упрекнуть. Поначалу я не в силах был обуздать свой гнев, но теперь избавился от недобрых чувств. А узнав о смерти кормилицы, я мысленно попрощался со своими надеждами.