Владимир Бацалев - Кегельбан для безруких, Запись актов гражданского состояния Страница 39

...В это время в типографии остановились машины. Работники и работницы, бросив труд, собрались на проходной и двинулись к "Незабудке". Они шли уговаривать директора вернуться.

Пивная с трудом вместила их в свое нутро, а завсегдатаи вытаращили глаза на такое изобилие трезвых женщин и мужчин. Когда стало совсем тесно, некоторых завсегдатаев выслали на улицу.

-- Не уходи, Адам Петрович, -- опять сказали работники сидящему на мраморной лестнице Сусанину.

-- Хотите пива? -- спросил Адам. -- Эй, Незабудка, выкатывай все бочки, какие у тебя есть!

-- Мы за тобой пришли.

-- Нет -- ответил Сусанин и опустил голову.

-- Вернись, директор! Мы тебя отстоим.

-- Пейте пиво, -- сказал Сусанин. -- Пейте! Золотой век ежемесячных премий кончился. Когда-то все должно кончится...

Тогда мраморная лестница, ведущая в сортир, стала трибуной. На нее поднимались мужчины и женщины, вставали рядом с сидящим Сусаниным и говорили гневные слова примерно такого содержания: "Кто придумал снимать директора, при котором предприятие семь лет подряд перевыполняло план и сейчас идет с опережением?!. Надо писать и требовать! Должна же быть хоть какая-то справедливость! Кто хозяин в страте? Мы или шишки над нами, которые уже забыли, что они наши слуги?.." И так все говорили, кричали, требовали наперебой, пока у "Незабудки" не остановилась крытая машина с решеткой на задней двери. Из нее вылезли милиционеры и прошлись по пивной, выбирая жертву. Подходящим, созревшим для вытрезвителя клиентом им показался главбух. Люди в фуражках молча взяли его под руки и поволокли к выходу. Главный бухгалтер с мольбой посмотрел на Сусанина, но Адам отвернулся и не сделал никаких попыток, чтобы спасти бывшего подчиненного. Больше того, Сусанину тоже досталось: уже из дверей сержант послал ему замечание, покачав ладонью.

-- А вы подниметесь, гражданин, -- сказал сержант, -- встаньте. Здесь пивная, а не ресторан, чтобы рассиживаться.

И Адам послушно встал на ступеньку, а когда милиционер уехал, сказал работникам типографии, что они были похожи на участников районной конференции, которые репетировали групповой портрет для музея. Все засмеялись, и лицо Сусанина тоже посмеялось вместе со всеми.

-- Ни в коем случае никуда не пишите и ничего не требуйте, -- попросим Адам. -- Вы же знаете, что я ухожу по собственному желанию, находясь в здравом уме и твердой памяти. И я не останусь ни за какие коврижки. Я слишком толстый для власти, ведь у толстых людей душа из теста: мы пухнем на дрожжах, но подгораем в духовках. Сейчас я расскажу только один случай, и вы поймете, почему я ухожу... Всем известно, что под моим руководством типография выполняла план и по производству, и по реализации продукции. Но мало кто знает, какой ценой это давалось и в ущерб кому. Знает, например, главбух, но его уже нет среди нас. Вот послушайте. Однажды на областной конференции я познакомился с директором некоего предприятия. Директор показался мне тривиальным дураком. Грех было этим пользоваться, но я соблазнился. Как вы помните, на еще не сгоревшем складе одно время валялись залежи экземпляров нашего славного "Зеркала". Произошло это потому, что Куриляпов возомнил, будто тираж в десять тысяч для его дребедени мал и надо печатать двенадцать тысяч. Он рассчитывал публикацией кроссвордов увеличить розничную продажу. Она действительно выросла, но чуть-чуть, и каждый день в типографии оседали полторы тысячи никому не нужных газет. По идее эти газеты надо было бы насильно всовывать Райпечати или сдавать в макулатуру, а лучше -- вообще не переводить на них бумагу, но я решил иначе: мы отгрузили их в адрес предприятия, руководимого дураком. Директору я послал сопроводительное письмо, в котором просил их купить. Оказалось, однако, что на предприятии всем заправляет не директор, а главный инженер. Он, как неглупый человек, платить отказался, да еще возврат оформил за наш счет. Такого расточительства со стороны типографии я стерпеть не мог, игра пошла на принцип, и я второй раз отправил газеты по тому же адресу и выехал к дураку-директору сам. Я поил его французским коньяком и до хрипоты убеждал, что предприятие просто погибнет, развалится, исчезнет, если не узнает всю чушь, какую Куриляпову удалось засунуть в "Зеркало"; что передовицы, когда директор раздаст газеты рабочим, поднимут производительность труда; что статьи о сворских ударниках и присворских Паш Ангелиных вызовут на предприятии массовые припадки трудового энтузиазма; что, в конце концов, кто директор -- он или главный инженер? И дурак сломался: газеты были куплены, а на наш счет перечислено пять тысяч рублей. Это были свободные деньги, потому что редакция уже заплатила нам. Мы дважды продали один и тот же товар. Сначала я думал раздать деньги в виде премии, но потом выкрал их через трудовые соглашения, купил у спекулянтов японские магнитофоны и американские джинсы и пошел к Примерову. "Выберите себе, что понравится, -- сказал я ему, -- а остальное можете не возвращать". И вот Примеров бросился ласкать западную технику, сын его обтянул зад фирменными этикетками, а в столовую типографии стали возить те же продукты, что и в буфет райкома партии. С тех пор наша столовая процветает. Вы кормитесь сами, приводите обедать жен, мужей и детей, вы покупаете полуфабрикаты на ужин, и вам не надо драться в магазине за кусок жирной свинины. Скажите, разумно я поступил?

-- Да! -- хором ответил пивной зал.

-- Разумно! -- раздался одиночный вскрик.

-- Нашей столовой все завидуют, -- признался неизвестный, скрытый толпой.

-- Что же тут разумного? -- удивился Сусанин. -- Я нанес государству вред, похожий на смерч, а вас растлил, как малолетних детей. Во-первых, украл пять тысяч рублей; во-вторых, нарушил уголовный кодекс, подкупив должностное лицо; в-третьих, снизил производительность труда на предприятии, которое возглавлял дурак, потому что рабочие там вместо работы отгадывали кроссворды; в-четвертых, я сделал вас пищевой элитой: ведь вы стали есть не манну небесную, а все ту же фондированную пищу. А химзавод и завод резиновых металлоизделий стали питаться еще хуже. Вы набивали животы, потому что другие постились. Вы расписывались за большие премии, потому что другие получали выговоры. И разве тот панельный урод в окнах, где многие из вас поселились, достался типографии за "спасибо"?.. Что же вы молчите? Восхищайтесь мною! Восхищайтесь, если, по вашему, я поступал разумно, и из двух кое-как набитых государственных карманов один делал полным, а другой -пустым. Вот, собственно, и вся хитрость управления и вся подоплека процветания...

Зал отмалчивался.

-- Надеюсь, среди вас есть честные люди, которые не хотят жить в ущерб другим, -- добавил Сусанин.

-- Действительно, неудобно получилось, -- сказал кто-то.

-- Вот-вот, -- обрадовался Адам, -- поэтому я и ушел. Надоело лгать на каждом шагу, изворачиваться, кривляться, лишь бы не сняли за развал работы. Я -- типично социалистический преступник, и мое место -- в социалистической тюрьме. Я предал все, во что верил с детства. Зачем же вам предатель?..

-- Все равно не уходи, Адам Петрович. Мы тебя прощаем, а мы -- сила.

-- Не расстраивайтесь. Придет новый директор, он не будет рассказывать вам притчи на все случаи жизни, он будет требовать план, а нарушителей -карать по законам трудовой дисциплины. А теперь, прощайте. Я как-нибудь зайду проведать...

И народ разошелся.

-- Когда тебе надоест врать? -- спросил Семенов Сусанина...

-- Не так уж много я и насочинял, -- ответил Адам. -- Но ты видел, какова сила фантазии! Если б я просто сказал, что" не хочу быть директором, они бы ничего не поняли. Как можно отказываться от директорского кресла? У кого такое в голове уложится?.. Я расскажу тебе притчу, Семенов. Некто залез ночью на склад, желая грабить, но нашумел так, что прибежал сторож и спросил: "Кто тут?" -- "Гав-гав", -- ответил Некто. В другой раз спросил сторож: "Кто тут?" -- "Гав-гав", -- повторил Некто. И в третий раз спросил сторож: "Кто тут?-" -- "Это я, Шарик", -- обманул Некто, но сторожа он успокоил, и сторож ушел. Поэтому, Семенов, если собеседники не понимают одного языка, говори с ними на другом...

-- Адам Петрович, спасите меня, -- сказал Иван, -- я не хочу в армию. Я знаю о почетном долге каждого гражданина, но какой же я гражданин, если я всех презираю? Мне двадцать один год, а злости на людей у меня больше, чем у ван дер Югина -- на персональных пенсионеров. Ведь я получу автомат и пристрелю какую-нибудь сволочь! Я не удержусь, ей-богу. В детстве мне очень хотелось стать солдатом и защищать страну от фашистов и шпионов. Но теперь-то я вырос, и все мои враги -- внутренние! Поймите, мне нельзя в армию идти!

-- Нет, Иван, я не буду тебя спасать. Я слишком долго шутил с собственной жизнью, чтобы на старости лет глумиться над чужой. Я приехал в Сворск чуть постарше тебя и бросил вызов жизни. Я не посчитал ее за серьезного соперника, даже дал ей фору: делал, что хотел, не задумываясь о последствиях... А результат -- ты видишь... Система ломает любые частности, любые исключения гороховые, вроде меня, даже сумасшедших и младенцев она лишает права на самотворчество и выражение вне утвержденных рамок... Ты бессилен перед ней. Так что снизойди на уровень Сплю и покорись...