Анна Иванова - Судьба с чужого плеча Страница 4

— Можно мне в душ? Пожалуйста, — прошу я со стоном, попробовав на вкус распухшую, как будто чужую губу.

— Иди! Дорогу не забыла?

— Не заблужусь, — через силу улыбаюсь и с трудом встаю со стула.

Два шага спустя оказываюсь в крохотной душевой. Когда Ире удалось устроиться работать на завод и выбить место в общежитии, да еще с отдельной кухонькой и санузлом, нашей радости не было предела. Ей, как и мне, полагалось бесплатное жилье, но обе мы, она раньше, а я двумя годами позже, выпустившись из детдома, остались на улице. Оказалось, жилплощадь дают только тем, у кого нет ни родственников, ни наследства. Ире предложили вернуться в хибару к матери-алкоголичке, мне — в родительский дом, который тетка сдала цыганам. Крохотная малосемейка, с лейкой и дырками в полу вместо душевой кабинки, была нашим общим раем, а ванну я впервые приняла только после свадьбы, в доме мужа.

Олег многое для меня открыл. Например, до свадьбы я не знала, что мужья могут бить жен. Я надеялась распрощаться с рукоприкладством вместе с казенным детством. В детдоме нас постоянно били, но не просто так, а в наказание за какую-то провинность. Поэтому сначала, вместо того, чтобы уйти от мужа-тирана, я искала причины его агрессии. Он с удовольствием поддерживал мою неуверенность, придумывая поводы для расправы. Однажды он наказал меня за разбитую тарелку, обозвал безрукой и отлупил ремнем с железной пряжкой. За день до этого мы ездили на пикник, и кто-то из друзей назвал Олега моим прозвищем — Башмак. Тогда я не придала этому значения, но теперь понимаю — назавтра муж отомстил мне за прилюдное унижение.

Чувство вины не покидало меня с первой брачной ночи. Олег ясно дал понять, что разочарован. Он ожидал от застенчивой новобрачной невинности и возмутился, когда ее не обнаружил. В тот момент я совершила главную ошибку — рассказала мужу о своем сексуальном опыте. Директор детского дома выделял меня среди других девочек. Можно сказать, я была его любимицей. Он часто сажал меня на колени, гладил по голове и приговаривал: «Доченька моя!» Однажды доченька заболела. Наш общий детдомовский папа пришел в бокс, меня навестить. Присел на кровать и начал гладить, только голову, на этот раз, прикрыл подушкой. Боль можно было стерпеть, но страх задохнуться перерос в панику. Чем сильнее я старалась скинуть подушку, тем больше заводился директор. После этого признания Олег без труда нащупал мое слабое место. С тех пор секс для меня стал ассоциироваться с болью, внимание — со страхом, а любовь — с унижением.

Муж каждый раз находил новые поводы для расправы, а я во всем винила себя, проклиная детдомовское детство, аварию, больную руку, которая не способна удержать посуду, или раскатать тесто. Сейчас, стоя под душем, я с трудом намыливаю тело, но больше не презираю его за слабость. Олег научил меня многому, теперь я сама учусь любить и уважать себя. Кажется, вместе с окровавленной одеждой я сняла груз забот, горячие струи смыли тяжесть прошедшего утра. Я укутываюсь в теплый махровый халат и наслаждаюсь исцеляющим уютом. Больше всего на свете хочется спать.

Захожу в комнату. Все кажется знакомым, но не моим. Как будто я жила здесь не два, а сто два года назад. Посреди комнаты висит все та же люстра советского производства. Стоит нечаянно задеть ее рукой, и пластмассовые сосульки, помутневшие от времени, рассыплются по полу. Глазами ищу раздвижное кресло, на котором я раньше спала. От окна оно переехало в угол, за шкаф. Открываю дверцу. В нос ударяет аромат Ириных духов. Рука пробегает по стройному ряду вешалок с яркими и сверкающими нарядами. Когда-то в этом шкафу висело всего два платья, которые мы с Ирой носили по очереди. Оба сидели на подруге великолепно, а я в той же одежде казалась каланчей. С тех пор я не ношу платьев, предпочитая им джинсы и безразмерные футболки, в которых меньше заметна моя худоба.

Раскладывать кресло совсем не хочется. Тяжело носить даже собственный вес. Стоит согнуться, как боль начинает выкручивать живот изнутри.

— Ира! — кричу я подруге. — Можно мне прилечь на диване?

— Конечно, — отзывается она из кухни. — Хочешь, я перестелю белье?

— Нет-нет!

С трудом добираюсь до дивана и залезаю под одеяло. Голова, тяжелая от мыслей, сама опускается на подушку. Что-то упирается мне в щеку. Борясь со сном, я достаю коробочку. Презервативы. Значит, у Иры кто-то есть. Бедная, только наладила личную жизнь, как я свалилась ей на голову. Прости, Ира, но без тебя я не умею справляться со своими проблемами…

— Эй, Динка, просыпайся! — трясет меня за плечо Ира.

— Что случилось? Олег пришел?!

— Хуже! — шипит она мне в ухо. — Вставай, надо смываться.

— Смываться? Куда? Зачем?!

— Не кричи ты! Соседи услышат, ментов вызовут.

— Каких ментов? — трясу головой, стараясь отогнать сон. — Ир, о чем ты говоришь?

— Динка, не паникуй. Садись и слушай меня внимательно.

Я усаживаюсь на диване. Опускаю ноги на холодный пол и продолжаю в оцепенении смотреть на подругу.

— Только что приходили менты, тебя искали. Я сказала, что в последний раз видела тебя на прошлой неделе. Говорю: ее муж к подругам не пускает…

— Ира, объясни по-человечески, что случилось?

— Катьку убили!

— Какую Катьку? Причем здесь я?

— Олегову Катьку, твою падчерицу.

— О Господи! — доходит до меня смысл ее слов. — Как? Где?!

— Дома. Сказали, черепно-мозговая травма.

— Это я виновата! Нельзя было оставлять ее дома одну. Господи, бедный ребенок…

— Вот и менты думают, что это ты.

— Надо пойти в полицию и все рассказать.

— Куда ты собралась, дурища? Кто тебе поверит?!

— Как кто?! Я расскажу правду!

— Какую правду? Расскажешь, как ударила Катьку, она упала, стукнулась головой, а ты сбежала и оставила ее умирать?

— Но это не так!

— Откуда ты знаешь? Может, именно так все и произошло? Кому нужно убивать пятилетнюю девочку? Она даже в садик не ходила, так что месть соседки по горшку за сломанную куклу исключается.

— Но я ее не убивала! Ты мне веришь?

— Я верю, но только потому, что знаю тебя всю жизнь. У ментов нет такого преимущества. Поверь, им невыгодно разбираться, кто прав, а кто виноват. Спихнут на тебя убийство, и делу конец. Работа у них такая. Думаешь, кто-нибудь за тебя заступится? Может, Олежек твой ненаглядный? Или свекровь?

— А как же суд присяжных? Люди должны разобраться…

— Никто не любит мачех!

Последние слова действуют на меня как пощечина, хлесткая и отрезвляющая. Слезы брызжут из глаз, смывая пелену. Я подскакиваю на ноги, но тут же сажусь обратно.

— Бежать бесполезно. Олег меня найдет.

— Подумай, если не ты убила Катьку, то кто? Надоела Олегу дочурка хуже горькой редьки, захотел снова стать свободным, вот и решил избавиться одним махом и от жены, и от ребенка. Думаешь, он станет тебя искать?

— Нет, Ир, Олег не мог убить. Он Катю любит. Любил…

— У попа была собака, он ее любил, — закатывает глаза Ира. — Так и твой Олег. Тебя он тоже любил. А что в итоге? Еле ноги унесла от любящего такого. Дин, разуй глаза!

— Мне некуда бежать.

— Так тебя и здесь ничего не держит! Ни дома, ни семьи. Начни жизнь с чистого листа! Ты хоть представляешь, сколько людей мечтает о таком шансе?

— О каком шансе, Ира?! Что я могу?

— Измениться! Стать другим человеком.

— У меня даже паспорта нет, все осталось у Олега. В кармане ни копейки.

— Ты же сама утром говорила — ничего тебе от Олега не надо. Тебя менты ищут, что толку теперь от паспорта? А с деньгами я помогу.

Ира присаживается на корточки возле дивана, её рука ныряет под обивку и на свет показывается перевязанная подарочной ленточкой пачка банкнот.

— Ловкость рук и никакого мошенничества. Дарю!

— Ира, откуда?!

— Копила на черный день, а потратим на твое светлое будущее. Только давай без разговоров, ладно? Другого выхода все равно нет. К ментам идти — последнее дело. Мы тебя сейчас оденем, подкрасим, синяки твои замажем, и в путь!

— Куда мне ехать? Тем более без паспорта…

— Ехать надо в столицу. Слышала, сколько там гастарбайтеров трется? Думаешь, у них с паспортами все в порядке?

— Как я доберусь до твоей столицы, на попутках что ли?

— Зачем на попутках? На поезде.

— Без паспорта?

— Ну Башмак, ну дура! К проводнице подойдешь, отстегнешь ей пару бумажек, и вперед, в белокаменную.

Не желая продолжать спор, она идет к шкафу и быстро перебирает вешалки с одеждой.

— Не пойдет… велико… слишком короткое… В самый раз! Примерь-ка.

Я надеваю голубовато-серую тряпочку из скользкого шелка. Вещь, которая сидела на Ире как облегающее платье, на мне превращается в удлиненную майку.

— Ир, я такое в жизни не надену…

— В старой жизни нет, а для новой в самый раз. Сидит — во, — Ира поднимает большой палец, — цвет к глазам подходит, а главное, в таком платье тебя менты ни за что не признают. Какая же ты в нем худющая! Ничего, в Москве сойдешь за модель. Попробуй, кстати, вдруг возьмут.